Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
— Передали мне про тебя весточку, — не стал тратить время на приветствия Трубецкой, — вот только ума ни приложу, к какому-такому делу тебя приставить. Стрельцы тебя головой не примут, ты в их прихватках не разумеешь ничего.
— Я дворянин и к конному бою более привычен, — ответил Бутурлин. — К тому же, царю Дмитрию служит воеводой родич мой Михаил. Я про то Заруцкому говорить не стал, чтоб казачью душу не тревожить, раз он сам не спросил.
— И верно сделал, — кивнул Трубецкой. — Казаки на нас косятся, и что ни день на торгу сабли звенят. То ляшские с казачьими, а то и русские. До смерти пока никто не убился, да только это уж дело времени. Коли кровь пролилась, так и до смертоубийства шаг единый остался.
Он помолчал, а после принялся расспрашивать Бутурлина о новостях. Тот пересказал всё в точности. И о сражении под Клушиным, о поражении Жолкевского, который ушёл к королю, о том, что князь Скопин ждёт подкрепления из Москвы, и как только получит его, тут же двинется сбивать осаду со Смоленска.
— Широко шагает Миша, да споткнётся он о жигимонтово войско, — решительно заявил Трубецкой. — Это Жолкевский по ляшскому гонору хотел его шапками закидать, на гусарство своё положился, а осаду сбивать — совсем другое дело. Иная хитрость нужна.
— Может статься, князь Скопин и такой хитростью владеет, — пожал плечами Бутурлин. — Он ни одного сражения не проиграл пока.
— От оно и верно, что пока, — усмехнулся Трубецкой, — а знаешь как говорят, за одного битого двух небитых дают.
— Боярин Заруцкий сказал, ты, князь, меня к делу приставишь, — напомнил Бутурлин. — Так к какому?
— Ступай на двор к родичу своему Михаилу, — велел тот. — Стрельцы проводят, скажешь им, что я велел. Он в дворянских сотнях служит, самое тебе там место.
Именно этого Бутурлин и добивался, и был только рад, что всё случилось вот так запросто.
Он прошёлся со стрельцами по городу. Калуга жила своей обычной жизнью, как будто и не стала на время воровской столицей. На торгу попадались ляхи, вышагивали они гордо, руки держали на саблях, друг с другом говорили, щедро сдабривая родную речь латынью. Все как один щеголяли кольчугами, а кое-кто и стальными наручами. И по одному не ходили никогда, только компаниями по пять-шесть человек. Казаки гуляли свободнее, распевали песни, но вели себя прилично, задирали только ляхов да изредка городовых стрельцов с дворянами. До сабель на глазах у Бутурлина не дошло ни разу, хотя иногда казалось вот уже должна зазвенеть сталь. Однако всегда кому-то удавалось успокоить страсти и развести готовых пустить друг другу кровь прежде чем клинки покидали ножны. Городовые стрельцы и правда натурально собирали дань с торговцев, когда деньгой, когда товаром, а уж прихватить у разносчика пирог или расстегай для них было вообще как за здрасте. На ссоры они не спешили, наоборот, старались держаться подальше, а вот воришек ловили и колотили смертным боем. Видимо, считали, что на торгу обирать других имеют право только они.
Дальний родич Бутурлина Михаил делил просторный двор ещё с парой детей боярский. Вместе жить им было веселей, да и хозяйство вести никто толком не умел, а тут не надо тратиться на кухарок да прочих дворовых. Там же проживала большая семья, где из мужчин был только обезноживший дед, который с печи не слезал, грелся там даже в самую жару. Бабы же вели хозяйство, обстирывали и готовили на всех мужчин. Да и постели им грели, конечно же. За всё это получали малую монету, но главное знали — на этот двор не сунутся ни казаки ни городовые стрельцы ни даже ляхи. Слишком уж много в большом доме с широким гульбищем вооружённых мужчин, не боящихся ни бога ни чёрта и готовых дать отпор кому угодно.
— Василий, — сначала удивился появлению родича Михаил, — Граня, ты ли? Сколько лет не видались-то.
Они никогда не были особо близки, потому что родство их можно охарактеризовать простым выражением седьмая вода на киселе. Но встречались, потому что жили в Москве, а уж родичи, пускай и дальние, завсегда встретятся, даже в таком большом городе. К тому же были они почитай ровесниками, и как все дети боярские служили в конных сотнях. На смотрах в основном и встречались-то. Но война и смута развели их. Граня остался верен московскому престолу, Михаил же предпочёл самозванца в Калуге.
— А я гляжу и думаю, кого это стрельцы ведут мимо нашего двора, — продолжал Михаил.
— Да они провожали меня, — ответил Василий, — я ж Калуги не знаю, не бывал здесь прежде. Вы тут смотрю славно устроились.
Михаил проводил его в просторный терем, прямиком в поварню, где уже суетились бабы, готовя снедь к обеду. Василий, который ещё не завтракал, только слюнки глотал, но виду не подавал. Вот только Михаил был человек неглупый и сразу заметил, что родич голоден, потому и отвёл на поварню.
— Эй, бабы, соберите на стол пока родному мне человеку, — велел он. — Он пока здесь поживёт, место-то есть.
Женщины возражать не стали. Видно не принято здесь было спорить с воеводой, да оно и понятно.
Василия усадили за стол, первым делом выставили горшок со вчерашнего пшённой кашей прямо из печи. Каша оказалась щедро сдобрена салом, и Василий умял её очень быстро. Запивал сбитнем и большой кружки, в которую пожилая женщина всё подливала да подливала, качая головой.
— Разве ж на войне сбитень будет, — говорила она. — Пей, родной, пей, я ещё наварю. Для ратных людей не жалко.
Наконец, когда Василий наелся, Михаил приступил к нему с расспросами. Прямо тут же на поварне, при женщинах.
— Ну так говори уже, Граня, — велел он родичу, — как ты в Калуге оказался? Ты ж за боярского царя Ваську стоял.
— Постоял за него, — кивнул Василий, — подрался с ляхами под Клушином, да и утёк. Решил сюда податься, здесь, говорят, вольница.
— Кому вольница, — невесело усмехнулся Михаила, — а кому и не очень.
— Это как? — удивился Василий.
— Да не важно, — отмахнулся Михаил, решив, видно, что сболтнул лишнего.
А потом был большой обед, ради которого хозяйки расстарались на славу. Поводом послужило обретение Михаилом Бутурлиным товарища и родича, которого все звали не иначе как братом. Ели обильно, несмотря на постный день радовались варёному мясу и каше с салом, но ещё обильней было, конечно же, возлияние. На длинном столе, выставленном в верхней светлице между тарелок и горшков со снедью, гордо высились бутылки вина заморского (и откуда оно тут, в воровском городе, не иначе как от поляков, больше взяться неоткуда), пузатые горшки со ставленым мёдом ну и конечно кувшины с пивом, до которого все были большие охотники в самом начале обеда, когда крепкое пить вроде бы ещё невместно.
Василий пускай и поел перед этим, однако при виде такого пиршества его желудок снова заурчал. После военных харчей да голодовки в несколько дней, последовавшей за бегством из стана князя Скопина, даже смотреть на такое изобилие было страшно. И он взялся за еду, запивая её пивом, с отменным аппетитом, ничем не уступая остальным детям боярским.
Как он понял за столом сидели не только постояльцы большого терема, но и гости, Столько народу, как сидело сейчас за столом, там было никак не разместить, даже если всем войлоки на пол покидать. И даже так все вряд ли влезут. Но видать такие званые обеды здесь были не в новинку, потому что хозяйки споро меняли опустевшие горшки новыми, а кости уносили на двор собакам, у который сегодня был свой пир.
И вот все насытились достаточно, чтобы распустив пояса откинуться на лавках, кто мог. Теперь уже в основном пили, перейдя на ставленый мёд, а после и варёный, который попроще и подешевле будет, а в голову бьёт также крепко. Что ещё надо дворянину после сытного обеда да в хорошей компании. Под медок-то начались и разговоры. Те самые, что нужны были Василию.
— Вокруг царя один ляхи да казаки, — выговаривал один из видных детей боярских Бунай Рукин.
— Татарва ещё, — выкрикнул кто-то с дальнего края стола.
— И татарва, — согласился Бунай. — А нас же, детей боярских, задвигают всюду. Конница у него ляшская, говорят, мы им не чета. В стрельцы князь Трубецкой только своих берёт. Ну а мы как же? На скудном самом содержании, а службу тянем.
