Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей
Да-да, совсем небольшой, но самый настоящий самолёт — с крыльями, двумя моторами, с пропеллерами, пропуском на стоянку и даже с регистрацией, выписанной не очень трезвым французским чиновником в субботу вечером.
Теперь этот сарай с крылышками стоял на краю аэродрома, в самом дальнем углу, рядом с ангаром для почтовиков. Никто пока не задавал вопросов, но с каждым днём Гена всё больше сходил с ума. Надо было дождаться пилота. Он должен был прибыть в ближайшие дни. А прошёл уже четвёртый день, и каждая лишняя минута ожидания казалась шагом к катастрофе.
Гена боялся, что к самолёту проявит интерес местная полиция, жандармерия или, хуже того, французская контрразведка. Денег за стоянку уходило неприлично много, а француз, заведующий сектором, начал коситься и делать слишком уж дружелюбные рожи.
— Где же ты, чёртов лётчик… — скрипел Гена сквозь зубы.
Когда на пятый день ожидания, в самую глухую ночь, в дверь раздался осторожный, почти вежливый стук, Гену с просонья аж подбросило с кровати. В дверь кто-то скрёбся. Еле слышно.
— Полиция! Они меня вычислили! — прошила молния сквозь плохо соображающий со сна мозг. Рука сама нырнула в ящик у изголовья кровати.
— Просто так я не дамся проклятым буржуям! — в затуманенном сном мозгу Гены билась единственная мысль.
Чекист вытащил из-за ящика новенький ТТ. В комнате не было света, и от этого мерцающий в руке ствол показался ему особенно зловещим.
И, сунув пистолет за пояс, гроза шпионов крадучись подскочил к окну, приоткрыл раму и, не раздумывая, вылез наружу. И повис на руках. Под ногами зияла чёрная пустота ночи.
— Сука! Высоко же! — полыхнула ужасом в голове всепоглощающая мысль.
Высоты Гена боялся с детства. Даже в разведшколе, где их учили прыгать с парашютом, он всячески отмазывался от этого действия и единственный раз прыгнул с вышки с выражением осуждённого. И вот теперь он висел, вцепившись пальцами в подоконник, ногами упираясь в стену, и лихорадочно думал — что делать дальше?
— Придурок… ноги опусти! — шепнул голос на чистом русском у него над ухом.
Гена вздрогнул и послушно опустил ноги. И тут до него дошло — он же живёт на первом этаже! Это в Париже у него была мансарда под крышей на седьмом этаже, а здесь, в этой дыре на окраине Перпиньяна — почти на уровне тротуара.
— Ты кто⁈ — зло прошипел Гена, сжимая непонятно как оказавшийся в руке пистолет.
— Славянский шкаф с тумбочкой! — отозвался голос из темноты. — Лётчик Хренов! Ты только сдуру не долбани из своего ТТшника, а то будет фейерверк на весь квартал!
Ещё через пару минут коротких, но на редкость насыщенных препирательств выяснилось главное — Хренов, лётчик, прибыл. Жив, цел, слегка покоцан, но с документами, знанием маршрута и готов улететь немедленно и, наконец-то, избавить Гену от этого проклятого самолёта.
Гена перевёл дух, спрятал пистолет и, глядя на блеклую луну над крышами, впервые за четыре дня чуть-чуть расслабился. Теперь дело сдвинулось с мёртвой точки, а значит — его работа сделана. И, возможно, очень хорошо оценённая работа.
Вторая половина августа 1937 года. Аэродром Льябанер, 5 километров к северо-западу от центра Перпиньяна.
Маленький самолетик с двумя моторами шустро рассекал голубое небо Франции.
Если бы кто-то сумел бы заглянуть в его кабину, то очень бы удивился, увидев за штурвалом нашего героя, плюющегося и возмущенно бормочущего себе под нос:
— Вы хотели нае***ать вашего партнёра по бизнесу Маселлеса Уоллеса! Маселлес Уоллес сам кого хочешь нае***ёт!
(Автор должен соблюсти авторские права и признать, что Лёха шепчет слова из фильма «Криминальное чтиво» в переводе Гоблина).
* * *
С самого раннего утра, не выспавшиеся от событий ночи, лётчик Лёха в сопровождении оперуполномоченного Гены вышли к самолёту — небольшому аппарату с французскими опознавательными знаками, грустно стоящему в самом углу огромного аэродрома Перпиньяна.
Вид у самолёта был знакомый. Лёха уже встречал такие — республиканская авиация использовала несколько этих машин для перевозки особо важных персон: министров, генералов, командования ВВС. Хотя, вроде, и бомбить с них пытались, вспоминал наш герой.
В голове тут же всплыл эпизод, как он однажды встрял в очередной блудняк, ляпнув при замполите.
Тогда, выруливая из-за ангара, он увидел приземлившийся и уже рулящий к командному пункту Envoy и, не оглянувшись, прокомментировал:
— О! Членовозка прилетела!
На его беду, рядом оказался бдительный товарищ Кишиненко и услышал Лёхино определение:
— Хренов! Вы кого сейчас членом обозвали⁈ — вкрадчиво поинтересовался охранитель морали, грозно сверкнув глазами.
Самолёт остановился, из него начали вылезать какие-то важные фигуры.
— Я вот члена правительства имел в виду, — Лёха ткнул в первого попавшегося вылезающего из самолётика толстенького человечка, — а вы про какие члены спрашивали, товарищ комиссар? — с самым наивным видом поинтересовался Лёха.
Осваивая кабину, он увидел овальный медный шильдик, на котором красивыми вензелями значилось:
AS.6 Envoy III — Airspeed Limited — York, England, 1936
Теперь, изучая этот почти новый, даже где то ещё сверкающий борт, Лёха отметил, что попался ему экземпляр хоть и свежий, но в самой «дешманской» комплектации. Плюс, похоже, его вообще не жалели во время эксплуатации. На памятной ему республиканской «членовозке» стояло шесть мягких кожаных кресел, и даже было смонтировано подобие кухоньки. А в его — Лёха уже считал самолётик своим — стояло аж восемь убогих сидений, обтянутых серым полотном и прикрученных к полу. Зато, кроме основного бака в центроплане, Лёха обнаружил заливные горловины ещё и в консолях крыла.
Но в баках, можно сказать, было сухо! То ли ловкие испанские деятели слили весь бензин, то ли самолёт никто и не собирался заправлять…
На вопрос про бензин Хорьков ловко начал съезжать с темы.
Гена, как человек партийно закалённый и по-своему лукавый, попытался мягко обойти тему, как будто это не он привёл Лёху к пустым бакам. Он приподнял плечи, развёл руками, даже усмехнулся:
— Ну ты же понимаешь… Самолёт вот он, целый, стоит. Я свою задачу выполнил. Тебе же должны были выдать деньги на бензин⁈
Лёха прищурился. Сделал шаг, обошёл самолёт, будто разглядывая его заново, потом обернулся:
— А заправка — это уже не входит в комплект?
Гена начал мяться. Его реплики становились всё менее чёткими, а руки всё чаще уходили в карманы.
Лёха просто смотрел. И дожидался, пока в Генином голосе не появится та самая нота — паники, замешанной с попыткой удержать лицо. Потом молча развернулся.
Он шагнул к кромке площадки, наклонился, открыл свой старый пыльный рюкзак. Не спеша вынул из него планшет в кожаной обложке, карту с пометками карандашом, свернул аккуратно, вложил одно в другое. Потом достал носовой платок, тщательно обтёр очки, вернул их на место и с особой, почти театральной неторопливостью продолжил собираться.
Рядом с ним мог бы стоять фотограф и снимать сцену прощания: вот он медленно застёгивает застёжку на рюкзаке, вот кидает быстрый взгляд через плечо, вот выпрямляется и забрасывает на плечо аккордеон, и словно в каком-то полусмешном, полутрагическом спектакле, сообщает:
— Ну что ж. Прощай, ГеННадий! Рад был видеть.
Тон был таким, будто они расставались не на аэродроме, а на палубе в шторм, и Лёха собирался шагнуть в бушующее море.
Гена вздрогнул. Растерянно заморгал.
— Ты куда?
— На поезд до Барселоны, — не меняя интонации ответил Лёха. — А там — в Картахену.
— Да, ты не волнуйся, я так в рапорте и напишу: что ты сделал всё, что мог, и раздобыл прекрасный самолёт. Но ответственные товарищи не обеспечили финансами на бензин. Кто виноват в этом, я не знаю. Я же не следователь.
Лёха уже развернулся, уже сделал первый шаг прочь — с таким выражением лица, будто уходил не от самолёта, а от чего-то гораздо несравненно большего.
