Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей
— Сука! Кузьмича бы сюда! — мелькнуло в голове. Лёха даже машинально поймал в воображаемый прицел тень фашиста и дал ему вслед пару мысленных очередей.
Он аккуратно, без резких движений, перевёл самолёт вправо и начал крутое, почти пикирующее снижение — не падение, а скорее целенаправленный уход вниз, в сторону побережья. Под брюхом начали мелькать полосы полей, оливковые рощи, крыши ферм и пятна дорог. Впереди виднелась тёмно-синяя полоска моря.
Конец августа 1937 года. Небо между Барселоной и Перпиньяном.
Йопп просвистел над транспортником, как фанера над Парижем — почти по касательной. Он вжимался в кресло и одновременно с этим, с совершенно чётким ощущением внутренней беспомощности, сжал ягодицы. Как бы он ни кичился своей выучкой, сколько бы ни хвалил себя в рапортах, но прекрасно знал: если в этом республиканском ящике есть хоть один пулемёт — сейчас из его Дорнье сделают дуршлаг.
Но — пронесло. Йопп даже принюхался, пытаясь понять — сильно ли пронесло, или терпимо.
Видимо, лайнер был не вооружён, либо уже мёртв, либо слишком занят тем, чтобы не грохнуться в виноградники Пиренеев.
Он уже собирался положить свой Дорнье в вираж и попробовать поймать ловкий транспортник ещё раз, как вдруг в наушниках раздался голос штурмана — словно запыхавшийся, весь в эмоциях:
— Герр обер-лейтенант! Мы над Францией! И… вижу впереди несколько точек прямо по курсу! Скорее всего — французы!
Йопп зло, с громким звуком, сплюнул на пол под кресло. Чёрт бы побрал этих нейтралов. Ещё чего не хватало — чтобы какие-нибудь моралистически заряженные «Мораны» решили потренироваться на его Дорнье, как на мишени в показательных стрельбах.
Но он тут же собрал лицо в кучу, снова включил внутреннюю связь и торжественно, с напускной суховатой гордостью, произнёс:
— Штурман! Объявляю благодарность за меткую стрельбу. Поздравляю экипаж с первым сбитым республиканским бомбардировщиком!
Штурман не ответил, но по тону дыхания в наушниках Йопп понял: тот просто сияет.
— Штурман! Курс на Хуеску!
И Йопп аккуратно, без резких движений, положил самолёт в пологий разворот на запад. Спина всё ещё была влажной от пота, ладони чуть подрагивали, но голос Йоппа уже стал спокойным. Они шли домой.
Над Пиренеями клубились облака, а сзади внизу медленно погружался в дымку французский берег, и где-то там болталась чёрная точка — республиканский борт, который, возможно, уже не долетит. А может, всё-таки долетит.
Но теперь это была уже не Йопповая проблема.
Конец августа 1937 года. Аэродром Льябанер, 5 километров к северо-западу от центра Перпиньяна.
Лёха выровнял самолёт на высоте около двухсот метров и постарался осмотреться. Воздух больше не дрожал от перегрузок, моторы урчали почти спокойно, словно ничего и не было. Слева, далеко в стороне и несравненно выше, медленно исчезала в дымке чёрная точка — бомбардировщик, атаковавший их ранее. Враг, как Лёха окрестил его про себя, не стал рисковать и преследовать пикирующий транспортник. Похоже, решил, что сбил его.
Лёха сбросил газ и наконец-то позволил себе перевести дыхание. Теперь, когда небо вокруг было относительно спокойным, он впервые за всё это время осознал одну простую вещь: он понятия не имел, как управлять этим самолётом. То, что ещё минуту назад, когда он крутил на французском лайнере фигуры, явно не предусмотренные заводской инструкцией, казалось естественным продолжением его инстинктов, теперь требовало осмысления. Он медленно уставился на приборную доску, пытаясь сообразить, что крутить, где чего добавлять, а где убавлять, чтобы не превратиться в кратер где-нибудь среди виноградников.
Машина слушалась — и вполне охотно, но всё же… Лёха плавно поднялся до пары километров высоты, взглядом выцепил внизу блестящую ниточку железной дороги и решил идти вдоль неё. На север. Туда, где, если повезёт, не будут сразу стрелять. Через двадцать минут на горизонте показался крупный город. Наверное, Перпиньян, — подумал Лёха. Чуть в стороне от него был виден приличных размеров аэродром. Скорее всего, военный, но, может быть, и гражданский. Выбирать не приходилось.
Он сбросил газ, повозился с рычагами, понажимал кнопки — и, к счастью, шасси как то нехотя, но всё-таки вышли. Самолёт, слегка переваливаясь, начал заход. Высота, скорость, рули — всё примерно, всё на глазок. Снижение шло не по правилам, а по наитию, но в этом наитии было больше опыта, чем во многих уставных курсах.
Breguet ударился колёсами о траву — резко, с глухим звуком, подпрыгнул, снова шлёпнулся, ещё раз подскочил и, наконец, понёсся по посадочной полосе, медленно гася скорость. Тормозить сильно Лёха не рискнул — не хватало для полноты картины скапотировать. Самолёт добежал до самого конца полосы и, наконец, замер, потрескивая остывающими моторами.
В салоне началось шевеление. Кто-то вскрикнул, кто-то завозился, кто-то, кажется, зарыдал.
Лёха вылез из кресла, кинул взгляд на Хосе — тому уже требовался не врач, а священник. Он осмотрел Хуана и перетянул ремнём раненую руку. Пуля прошла навылет, кости вроде бы не задела. Потеря крови была приличная, но выжить он должен был. Лёха наклонился к Хуану. Тот был бледен, но сознание, похоже, возвращалось. Приоткрыл глаза, пошевелил губами.
— Живой, дружище? — спросил Лёха, одновременно ощупывая его руку и плечо.
Хуан хрипло втянул воздух и слабо кивнул. Лёха нервно прохрипел:
— Ну ты и герой, Хуан… Ушёл от фашистского стервятника, а?
Хуан попытался усмехнуться, но вместо этого закашлялся. Через пару секунд, переведя дыхание, он ответил с полупридушенной улыбкой:
— Ладно тебе, Херено Руссия… Если бы не ты, мы бы костром горели давно в виноградниках!
Лёха нервно заржал, доставая из бортовой аптечки бинт, и уже споро работая руками — сначала перетянул Хуану рану, потом принялся за свою:
— Ты что, Хуан! Меня тут не было! Я вообще почта! С аккордеоном!
Хуан слабо рассмеялся, потом снова поморщился, зажмурился от боли, но в его лице уже было больше жизни, чем минуту назад.
— Да, почта… — пробормотал он. — прямое отправление. Я твой должник Херено Руссия!
Лёха хмыкнул, крепко затянул повязку и похлопал его по здоровому плечу:
— Не ссы, товарищ. Мы в Франции. Значит, всё только начинается.
Глянув в салон, где начинали шевелиться представители начальствующего состава, Лёха понял, что тянуть нельзя — и герой решил действовать. Немедленно.
Ждать он не стал. Он не был уверен, как именно встретят безбилетного пилота французские пограничники, но рассчитывать на дружеские объятия явно не стоило.
Резво откопав под завалом мешков с почтой свой вещмешок и аккордеон, он закинул всё на спину, откинул трап и, не оглядываясь, вынырнул наружу.
Последнее, что видело ошарашенное республиканское начальство, высунувшееся из дверей салона, — это поджарая фигура в измазанном кровью комбинезоне, стремительно удирающая к границе аэродрома с аккордеоном за спиной и таким видом, будто он просто немного задержался на концерте и теперь очень спешит на поезд.
Глава 24
Марселлес Уоллес сам кого хочешь на***ет!
Вторая половина августа 1937 года. Северо-западная окраина Перпиньяна.
Старший лейтенант Гена Хорьков, совсем недавно ставший старшим из просто уполномоченного испанского отдела НКВД, в местном быту известный как Камарада Хурон, нервно мерил шагами комнату в маленьком домике на самом краю Перпиньяна, почти у границы с аэродромом Льябанер. Домик был снят на подставное имя и по фальшивым документам на неделю. Ремонта в комнате не было с момента постройки, из кухни пёр чудовищный запах, но сейчас это не имело для Гены никакого значения.
Две недели назад Гена получил приказ из центра. Суть была проста и одновременно невозможна — приобрести самолёт. Самому, не используя официальные каналы. Хотя денег из фондов в советском посольстве в Париже ему отсыпали, надо сказать, более чем прилично. И Камарада Хурон, применив чудеса советской изворотливости, полуправды, давления и откровенного шантажа, каким-то образом действительно купил самолёт. И Гена даже совершил подвиг — при всей его боязни высоты, он долетел на нём из Парижа в Перпиньян, как предписывала инструкция из центра, правда, почти всю дорогу не открывая глаз.
