Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей
Вчерашняя пьянка — а точнее, дипломатическое укрепление боевого духа в обществе пилотов 3-й группы — всё ещё гудела в висках глухим эхом. Йоппа выдернули из сна слишком рано, и он был зол. Он бы с удовольствием поспал ещё полчаса. А лучше час. Или два. Но — увы.
Тонкий, как карандаш, его Dornier привычно разогнался по полосе, встряхнул корпусом, будто утрясал багаж внутри, и пошёл на взлёт. Воздух подхватил машину с почти родной лёгкостью. Йопп взглянул на приборы, поправил регулятор шага винта и вывел курс строго на Барселону, неспешно набирая высоту.
Через полтора часа, по расписанию и без сюрпризов, они прошли над аэродромом Эль-Прат. Йопп с ленивым интересом наблюдал, как снизу выныривали республиканские истребители. Поздно. Это просто возня. Те только начинали взлёт, а его разведчик уже уходил на пяти километрах — прямиком в сторону порта. Петля над доками, несколько секунд на наблюдение, ровный курс для фотографий и направление к лягушатникам, к самому началу Пиренеев.
Минут через пятнадцать штурман, дремавший с полураскрытым планшетом на коленях, вдруг подался вперёд и ткнул пальцем в стекло слева.
— Там… борт. Слева десять и ниже на тысячу. Похоже, идёт параллельно с нами на север.
Йопп посмотрел. Чуть левее и почти на километр ниже двигался шустрый, толстенький серебристый силуэт — скорее всего, транспортник. Не прятался. Не маневрировал. Шёл уверенно, параллельным курсом, словно знал, что ему всё дозволено.
— Республиканец, — пробормотал Йопп. — Ни у нас, ни у итальяшек таких не бывает. — И уж точно не здесь и не на этой высоте.
Он слегка отрулил влево, чтобы лучше рассмотреть попутчика. Транспортник шёл снизу и чуть впереди — слишком чётко, уж больно заманчиво.
Сбить борт для разведчика — это редкость… Тут можно и плюшек получить как следует… А Кнюппель, при всей своей говнистости, умел ладить с начальством… — промелькнуло в голове, как ворох шелестящих мыслей.
Йопп убрал руку с руля, включил интерком и коротко бросил:
— Штурман, пулемёт к бою.
Dornier плавно ушёл в пологое пикирование. Самолёт под ним дрогнул, ускорился, и нос медленно начал склоняться в сторону неизвестного борта.
— Сейчас посмотрим, кто там у нас такой смелый. Может, пришло время подправить график республиканской авиапочты.
Конец августа 1937 года. Небо между Барселоной и Перпиньяном.
Самолёт вдруг резко повело влево — с сильным, нервным креном, будто невидимая рука дёрнула его за крыло. Двигатели завыли на высокой ноте, как испуганные звери, а фюзеляж завибрировал, заходя в глубокий и опасный разворот.
Лёха, как мог, перетянул ноющее и кровоточащее предплечье ремешком от сумки и с трудом выбрался из своего закутка. Воздух гудел и дрожал. Он вцепился в поручни и, пригибаясь, пополз вперёд, наступая на разбросанную почту. Как и в любом пассажирском самолёте, хвостовая часть была абсолютно слепой — из неё ничего не было видно, кроме бледных лиц и страха в глазах пассажиров.
Толкнув дверь кабины, он едва не отшатнулся — запах крови и отчаяния ударил в лицо. Сильный, тяжёлый, как удар мешком. Внутри царил хаос, звенел аварийный зуммер, хрипели моторы.
Хосе, сидевший на левой чашке, завалился в проход. Его поза, открытые глаза и угол наклона головы не оставляли сомнений — повреждения были несовместимы с жизнью. Тело, недавно живое и шумное, теперь было просто массой в лётной куртке.
С правой стороны Хуан вцепился в штурвал, лицо его было белым как мел. Он бросил короткий взгляд на Лёху и прохрипел:
— Ayuda!.. Помогай!
— Йопп тв… мать! — не к месту вспомнил Лёха маму пилота фашистского разведчика.
Лёха не стал переспрашивать. Он схватил Хосе под руки и потянул — тело оказалось неожиданно тяжёлым, будто не хотело уходить. Волоча его в проход, он задел коленом какой-то рычаг, откуда потянулись обрывки проводов. Хосе осел в узком простенке у переборки, голова безвольно стукнулась о стенку.
Лёха перелез через тело, ввалился в кресло, забрызганное кровью, и попытался сориентироваться. Панель приборов рябила, стрелки дёргались, штурвал оказался липким на ощупь.
Хуан что-то снова пробормотал — невнятно, бессвязно. Затем, выдохнув, откинулся на спинку кресла. На его левом плече расползалось тёмное пятно. Кровь медленно пропитывала форменный китель, капала на пол, впитываясь в обивку кабины.
Самолёт дёрнулся, слегка просел, затем затрепетал, словно сам решал — падать или пока ещё побарахтаться.
Лёха вцепился в штурвал, выводя машину из крена, и глухо выдохнул:
— Давай… попробуем не сдохнуть.
И он остался один на один с самолётом.
Конец августа 1937 года. Небо между Барселоной и Перпиньяном.
К удивлению Йоппа, цель оказалась далеко не простой. Сначала всё шло как по учебнику — он зашёл сверху, с хвоста транспортника, аккуратно выровнял самолёт и сблизился почти в упор. До борта оставалось метров сто, не больше, и с такой дистанции Йопп рассчитывал, что одной короткой очереди будет достаточно, чтобы посадить республиканца на брюхо. Но…
Штурман, сидевший в носу, выждал момент, выжал гашетку и дал первую длинную очередь. Пули прошили воздух с сухим треском, но попали лишь в край крыла, оставив на обшивке аккуратную строчку дырок — будто в кого-то метили швейной машинкой. Йопп только скрипнул зубами. Он уже понял: лёгкой охоты не будет.
Республиканский транспортник оказался неожиданно резвым. Йопп узнал в нём современную машину — хорошо собранную, с приличной скоростью и чистыми обводами. Его Dornier был быстрее — но совсем ненамного. И это «ненамного» сейчас играло против него.
Вторая очередь штурмана прошла удачнее — она срезала кабину и задела борт салона. В воздухе замелькали мелкие обломки, изнутри что-то вырвало, и в этот момент транспортник вильнул, будто очнулся. Он резко завалился на левое крыло, сорвался вниз, потом выровнялся и снова ушёл в пике — уже под углом, вываливаясь из прицела. Манёвр был грубый, но эффективный. Борт исчез из сектора огня как по волшебству.
Йопп рявкнул что-то нецензурное, вцепился в штурвал обеими руками и стал отруливать свою не слишком охотно слушающуюся машину. Dornier заворчал моторами, начал разворачиваться, но быстро делать это он не умел. Мгновение — и республиканец был уже где-то сбоку, а ещё через секунду — почти внизу.
Йопп потел, ругался, держал штурвал и пытался снова загнать шустрый транспортник в сектор обстрела штурмана. Но тот, кто сидел в кабине у врага, был явно не новичок. Всё указывало на то, что погоня только начинается — и лёгкой прогулки здесь не будет.
Конец августа 1937 года. Небо между Барселоной и Перпиньяном.
Лёха действовал скорее на автомате, чем сознательно — по наитию, на рефлексах, по той самой въевшейся в кровь привычке, которая рождается в результате долгих полётов на грани — между удачей и последним прощай. Он дал двигателям разножку — почти убрал обороты нижнего мотора, добавил газ верхнему, одновременно подхватив крен штурвалом, словно взял самолёт на поводок.
Французское изделие — пусть и сделанное с претензией на комфорт, с иллюминаторами и модными креслами — вдруг проявило характер. Машина резко пошла на крыло, почти встала на нож и врезалась в вираж, которого точно не было ни в одном описании, и уж тем более не предусматривалось у господина конструктора.
— Ох и нихрена себе, — выдохнул Лёха, прижимаясь к сиденью и следя за положением самолёта.
Изделие французских самолётостроителей оказалось не только красивым, но и чертовски резвым.
Он выровнял борт, резко дал крен в другую сторону и, не теряя темпа, тут же поменял разножку двигателей. Теперь он сбросил правый и дал жару левому. Машина затряслась, но повиновалась, уходя в новый, теперь правый, ещё более злой вираж — в противоположную сторону. Почта поползла по полу, а кто-то в задней части салона заорал, судя по звуку — сильно приложился к обшивке.
И тут, как по заказу, над его кабиной с резким свистом пронёсся силуэт — тёмно-серый, стремительный, с чёткими франкистскими крестами на крыльях и хвосте. Тощий двухмоторный бомбардировщик просвистел прямо над Лёхиной головой, явно не ожидая от лайнера таких манёвров.
