Барометр падает (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
Он и привыкает. И считает себя великим писателем, великим музыкантом, великим шахматистом, а что до вершины не дошёл, остановился, едва шагнув за линию вечных снегов, то в том вина завистников, времени, государства, или просто невезение.
Что ж, порой он прав. Невезение существует. Вот оно, невезение, в чистом виде. Тики-так, тики-так, отсчитывают время часы, и я не просто опаздываю на игру. Я опаздываю безнадежно. Даже если прямо сейчас…
Прямо сейчас вошел офицер. Капитан. Будто мысли прочитал. Вдруг и в самом деле работает аппарат чтения мыслей, электронный мыслескоп?
Или просто решили, что мы созрели.
— Нелегальное пересечение границы, равно как и содействие оному, является тяжким преступлением — сразу стал пугать капитан. По-немецки.
— Мне нужно связаться с посольством, — сказал Миколчук. По-русски.
— Вам будет предоставлена эта возможность. Но сначала я должен…
— Мы не будем отвечать до прибытия сотрудников посольства, — отрезал Миколчук, и посмотрел на нас. Ясно, это он не немцу говорит, это он нам говорит. Молчание мышей под веником. Название для романа. В стране к власти пришли фашисты, а люди молчат. Поначалу боятся потерять работу, потом боятся потерять свободу, потом — жизнь. Только коммунисты ведут непримиримую борьбу с нелюдью, захватившей власть, но товарища Тельмана фашисты отправляют в концентрационный лагерь, где потом и убивают. Фашисты же.
Советская армия, понятно, освобождает страну от бесчеловечной власти, но люди-мыши остаются…
Пока я отвлекался на постороннее, пограничник принес в комнату телефонный аппарат и подключил к розетке.
— Вы можете связаться с посольством, — сказал капитан.
Миколчук и связался.
Посольство выручило, посольство помогло, и уже через полчаса прибыл не кто-нибудь, а сам товарищ Семёнов. Не посол, но человек особенный, человек, обладающий авторитетом таким, что нас тут же отпустили. Нет, не всех: Доломатский пока останется, и водитель «Волги» тоже. Но остальные могут идти.
— Ага, идти. Пешком по Западному Берлину? — спросил я особенного товарища Семёнова.
— Почему по Западному?
— У меня в Западном Берлине игра. Первенство мира. По шахматам. Уже час, как пущены часы. Би-Би-Си присутствует, и прочие корреспонденты теле, радио и всего остального. Пойдут вопросы — это обязательно. Кто вас арестовал? Почему вас арестовали?
— Вас никто не арестовывал, — ответил особенный Семенов. — Вас задержали до выяснения обстоятельств.
— Понял, товарищ. Так и буду отвечать — задержали до выяснения обстоятельств.
— Нет, нет. Просто скажите, что случилось дорожное происшествие, которое и вызвало опоздание. А ехать… Ведь вам придано два автомобиля?
— Два, — подал голос Миколчук.
— «Волга» пока остается здесь, для тщательного досмотра, но второй автомобиль, вместе с водителем — в вашем распоряжении! — победно заключил Семёнов. Знает дело! В Берлин, ясно, посылают лучших.
И вот мы едем по Западному Берлину. Адольф Андреевич рядом с водителем, а я — на заднем. Справа Ефим Петрович, слева — просто Алла. Остальные не поместились. Миколчук хотел вместо Геллера взять Женю, переводчика, но я сказал, что в глазах оргкомитета матча Геллер — фигура, а Женя никто. Алла же необходима как символ женского равноправия. И вообще, товарищ Миколчук, не о переводчиках сейчас нужно тревожиться. Совсем не о переводчиках!
Нас ждали. Но только, чтобы сообщить: в связи с тем, что я не явился на игру в течение часа от начала партии, мне засчитано техническое поражение. Возражения есть?
Возражения были у Миколчука. Как? Почему? Не может быть! Форс-мажорные обстоятельства!
Какие, осведомился Главный Арбитр матча Лотар Шмид.
Поломался автомобиль, вот!
И что? Поломка автомобиля — это не форс-мажор. Берлин — современный город, и автомобилей, самых разных, здесь во множестве. Включая такси. В Восточном Берлине ведь существуют такси? А телефоны в Восточном Берлине есть — позвонить, предупредить?
Было ясно, что поражение останется поражением. Какая разница оргкомитету, что такси из Восточного Берлина в Западный не пустят? Какое им дело, что из пропускного пункта в Западный Берлин запросто не позвонишь из опасений, что звонок отследят? А обнародовать факт, что советского чемпиона задержали пограничники Германской Демократической Республики — такого указания не было.
Адольф Андреевич всё же пошел писать протест. Для порядка. Спросят его дома, как ты, дорогой товарищ, допустил? А он ответит: я не допустил, я протест написал. Не моя вина, что на Западе у нас много недоброжелателей. Я старался. Сделал всё, что мог.
Я же вёл себя спокойно. Не оправдывался. Только сожалел, что партия осталась несыгранной. А на вопросы корреспондентов, что именно помешало мне прибыть во-время, отвечал просто: «Так пожелал Аллах». По-арабски. И всё. С них, с корреспондентов, и этого довольно.
На чём и завершил дозволенные речи.
— Это что вы такое сказали на пресс-конференции? — небрежно спросил Миколчук.
— Важно не то, что я сказал. Важно то, чего я не сказал, — ответил я загадочно, но этого хватило: Адольф Андреевич замолчал.
А я продолжил:
— Когда ждать ответ на протест?
— Через… Через полтора часа.
— Тогда я пойду, погуляю.
— Куда?
— Не комментирую. Кто со мной?
Со мной пошли Ефим Петрович и Алла, что Миколчука немного успокоило. Хотя чего ему беспокоиться? Попросить политического убежища я могу прямо здесь и сейчас. Просто не хочу.
И мы погуляли. Под дождем. Собственно, все это время мы провели в книжной лавке, небольшой, но книгами богатой. Самыми разными.
Я купил «Old Surehand», издание девяносто четвертого года. Одна тысяча восемьсот девяносто четвертого. Дин Рид любит фильмы — индейцы, бледнолицые, Верная Рука и всё такое. Прочитаю, а потом подарю ему. Всё-таки редкость.
Спутники мои не купили ничего. Но хоть посмотрели. Рассказывать в Союзе о колбасе, которой тут сто сортов, неприлично, мол, неужели вы голодные, что вас еда прельщает.
А рассказывать о книгах? От пола до потолка? Любых? И на любой карман, от десяти пфеннигов до тысячи марок, а, может, где-то в секретном шкафу есть книги и дороже?
И я вспомнил книжный на Куршской Косе. Алла, похоже, тоже.
Вернулись.
Как и ожидалось, протест отклонили. Закон суров, но он закон, ответил Шмид, сочувственно улыбаясь. Ага, пожалел козел капусту. Хотя… Хотя тот же Шмидт зачёл Фишеру поражение во второй партии матча со Спасским в Рейкьявике. За неявку. Потому всё правильно. Невзирая на.
— Мы этого так не оставим, — сказал Миколчук, когда мы остались одни. В той самой «нашей» комнате.
— Без меня, — ответил я. — Я порох впустую расходовать не намерен.
— То есть?
— Матча я уже не выиграю, это понятно. Свершившийся факт. У Карпова двенадцать очков. Но у меня сохраняется шанс свести его вничью. Для этого я должен собраться, а не тратить нервы на бесплодные протесты. Поэтому и говорю — без меня.
— Хорошо, — покладисто согласился Миколчук. — Я отдам строжайшее распоряжение, чтобы вас никто не беспокоил.
— Вот-вот, отдайте.
— Тогда спускаемся, пора возвращаться.
— Возвращайтесь. А я останусь. Мало ли что…
Этого Миколчук не ожидал.
— Что значит — останусь?
— То и значит. Поживу здесь, в Ellington Hotel Berlin. По крайней мере, никуда ехать не нужно, и никакие автомобильные и прочие происшествия не помешают мне принять посильное участие в заключительной партии матча.
— Но это невозможно!
— Почему? — делано удивился я. — Деньги на отель у меня есть, даже если оргкомитет не оплатит мне номер. Но он оплатит, я уверен.
— Мы не готовы…
— Ничего страшного. Посоветуйтесь со старшими товарищами, они подскажут, как поступить. И да, Алла Георгиевна, у меня к вам просьба.
— Какая? — немного нервно ответила Алла.
— Думаю, вы сегодня же поселитесь здесь, в отеле. Даже уверен в этом. Поэтому захватите, пожалуйста, из моего номера мой «белый» костюм, и желтый чемодан, в нем у меня всякие необходимые вещи. Если будет возможность, прихватите и гитару, она в футляре. Её пусть Женя несёт, но вы всё же приглядите. И ещё, в холодильнике, что в номере, осталось три баночки икры, осетровой, будет хорошо, если вы и их захватите. Мне она помогает играть, икра. Играть и побеждать.
