Барометр падает (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Переигровка

Глава 1

Предуведомление

Автор не устаёт напоминать: он сочинитель. Фантаст. Данное произведение тоже выдумка, как выдумка сама альтернативная история. И потому известные лица, которые встретятся читателю, не имеют ничего общего с реально существовавшими и существующими персонами, несмотря на совпадающие фамилии, имена и отчества.

Неправда это всё, в общем.

15 августа 1979 года, среда

По заветам великих

— Вы, Михаил Владленович, что, совсем ни-ни? Принципиально?

— Тренер не велит, — ответил я.

— А мы, старые клячи, себе позволяем. Сделал дело — выпей смело. Но чуть-чуть. Сам великий Вишневский рекомендовал. Иначе, говорил, светя другим быстро сгореть можно, — и Альберт Гаврилович наполнил стакан на треть. Ни больше, ни меньше. Бутылку он достал из тумбы своего стола, старого, дореволюционной работы. Не мастера Гамбса, попроще, но тоже    надежного, прочного, сделанного навсегда. Если не рубить на дрова.

— Значит, не будете?

— Нет, благодарю.

— Правильно делаете, — сказал Альберт Гаврилович, и немедленно выпил.

Такой разговор стал традицией: последнюю неделю Альберт Гаврилович Эртель, заведующий вторым хирургическим отделением московской городской больницы имени    Александра Николаевича Винокурова, в просторечии «Винокурни», по окончании рабочего дня, когда приходила смена и брала больных на себя, зазывал меня в свой кабинет, и мы пили. Он водку, неизменно «Столичную», а я чай, неизменно «Советский». Поначалу-то, в первые недели, не до чаёв было, но сейчас  ничего, сейчас больные прибывать перестали. Только убывают.

«Винокурня» — больница старая, можно сказать, историческая, её московское купечество строило во время войны, в четырнадцатом начали, в пятнадцатом закончили. Местоположение её скромное: ни Кремля не видно, ни Кремль её не видит. Далеко Кремль. Но не видит — не значит не помнит. Помнит, ещё как помнит. И когда произошло повреждение гостиницы «Москва» — именно повреждение, и никак иначе, — людей, извлеченных из-под завалов, направили и сюда тоже. Слово «катастрофа» не произносилось,    во всяком случае, публично, но сотни и сотни пострадавших (точное число не    называлось) нуждались в помощи. Вот нас ЦК комсомола и направило сюда, в «Винокурню». Подкрепление. Да мы сами предложили. Я, Лиса и Пантера.

На нас смотрели настороженно: видели, мол, таких. Придут, понюхают, и уйдут, а потом всю жизнь с трибун рассказывают о совершенных ими подвигах, ещё и награды получают.

И меня в первый же день поставили на ампутации. Во множественном числе. И стали ждать, когда я запрошусь к маме.    Потому что ампутация размозжённых конечностей совсем не похожа на то, что показывают в кино о жизни хирурга Мишкина.

А я что? Я могу, руки помнят. Откуда помнят, неясно, но — помнят! И вставший на вторые руки проверки ради Альберт Гаврилович проникся, хоть и был немало озадачен. И в самом деле, как? Год назад выпустили из института, по миру ездит с турнира на турнир, а работает, как фронтовой хирург.

— Ну почему непременно фронтовой? — отвечал я. — У нас хороший институт. Продолжатель традиций великого Бурденко. Лекции, семинары, практические занятия. Врач всегда должен быть готов и к миру, и к войне, так завещал Николай Нилович. Тяжело в учении, легко в бою.

Но Эртеля это не убеждало.    Направили нас в «Винокурню» потому, что один штатный хирург был в отпуске, в тайге, в туристическом походе, другой, как назло, слег с инфарктом («потому что трезвенник», уточнил Эртель), а третий и четвертый вдруг заболели. Молодые хирурги, трехлетки. Фасциальные разрезы, ампутации на потоке, а, главное, смерть больных (а умирали поначалу во множестве, краш-синдром — штука жестокая) — всё это для человека мирного времени, воспитанного на добрых сказках со счастливым финалом, может оказаться непосильным. Поначалу. Один запах чего стоит. Потом-то принюхаешься, куда деться-то, если война. Но войны нет, и можно уйти на больничный.

И тут прихожу я,  орудую пилой и прочими инструментами, как музыкант-виртуоз Гурвинек. Орудую, и в обморок не падаю,  работаю скоро и споро. Словно всю жизнь этим и занимался. Ну, может, и не всю, но к делу привычен.    Первую неделю вовсе из больницы не выходил. Посплю два часа — и к столу, операционному. Четыре часа работы, и опять два часа сна. Четыре цикла в сутки: восемь — сна, шестнадцать — у стола. Чай с мёдом, бутерброд с маслом и санитарно-гигиенические процедуры — за счёт сна. А как иначе? Извлечённые из-под завалов люди с раздавленными конечностями ждать не могут, каждый час ожидания снижает их и без того невеликие шансы. Поэтому работаем безостановочно, когда я сплю, оперирует сменщик. Люди-то были, прошедшие войну, Ашхабад и Ташкент. Пенсионеры. Но вышли, поддержали, борозды не портили. Хуже обстояло дело с операционными, инструментарием, медикаментами и перевязочным материалом. И совсем неважно — с аппаратурой для диализа. Искусственной почкой, по-народному. Раздавленные, размозженные ткани после высвобождения из-под гнёта попадают в кровоток и забивают почки, что резко ухудшает прогноз — это опять-таки    по-народному, упрощенно. Я давал интервью для телевидения, и меня просили говорить просто и доступно. Я говорил.

Советские аппараты искусственной почки ничем не уступают зарубежным, и даже превосходят их, это я тоже говорил. Но производство аппаратуры в стране плановое, лишних аппаратов нет, а нелишние все заняты, не простаивают. В «Винокурне» же таких аппаратов и вовсе нет. Вот этого говорить не нужно, сказали мне на телевидении. Я обиделся, но виду не показал.

Не было — будут!

Через три дня больница получила восемь аппаратов A2008    германской фирмы Fresenius. Западногерманской. Благодаря беспрецедентным мерам советского правительства. Аппаратура была доставлена авиацией, минуя обычные таможенные и прочие волокиты. Доставлена, установлена, и начала работать. Что повысило шансы пострадавших на выживание. Резко повысило. В разы, опять же по-народному.

Удачей было то, что простой человек Женя, а ныне Евгений Владимирович Конопатьев, как раз прошел обучение, теорию и практику работы с этими аппаратами. Мы собирались купить четыре аппарата для «Космоса», нашего лечебного центра в Ливии. Где четыре, там и двенадцать. «Космосу» четыре, а «Винокурне» восемь. И вот аппараты налажены и работают. А Евгений Владимирович обучает тонкостям диализа Лису, Пантеру    и ещё четырех девушек клинических ординаторов. По ланкастерской системе. В рабочем порядке.

И вот настал день, когда можно сказать — всё. Бери шинель, пошли домой. Новых поступлений не будет, и в моем присутствии здесь нужды больше нет. С текущей работой прекрасно справятся и без меня, тем более, штатные хирурги выздоровели, вернулись, и поглядывают на меня недоуменно: а этот чего здесь отирается? Шёл бы подобру-поздорову, откуда пришел, работать должны профессионалы!

Я нисколько не возражал. Делать мне здесь и в самом деле больше нечего. Командировку я отметил ещё вчера, загодя, осталось собрать вещички — и адью. Да какие вещички, пустяк.

А завотделением затащил меня к себе. Последний раз чаю попить.

— И не откроете секрет, где вы опыта набирались? — сказал Альберт Гаврилович. — Только не нужно институт хвалить. Хороший институт, спору нет, но этому на лекциях не научишься, а практики у вас такой быть просто не могло.

— Ну, а где ж я мог научиться, как не в институте, Альберт Гаврилович? Отбросьте невозможное, и то, что останется, и будет истиной, какой бы маловероятной она не представлялась. Моя биография — как на ладошке. Не был, не состоял, не участвовал. Вернее, наоборот — был, состою, участвую, но в хорошем смысле. Окончил школу, и сразу в институт. Год назад вышел из института. Турниры, матчи, опять турниры, опять матчи. Всё на слуху.