Барометр падает (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
Хотя есть и другие мнения. А решает кто? Решает тот, кто оплачивает всю эту музыку.
Я готовился к партии. Основательно. Съел баночку осетровой икры, спасибо маме Жени Конопатьева. Очень для шахматистов, да и вообще для людей мысли, подходящий продукт — осетровая икра. Максимальная польза при минимальном объеме. И ещё чай. Наш, «Советский», хотя годится любой хороший.
В дверь постучали. Неделикатно. Женя Иванов, конечно. Два Евгения, а какие разные люди! Наш, бурденковский Женя сейчас в Ливии. Сражается с болезнями, спасает больных. Недавно звонил, подбадривал меня. А я его. Держись, говорю, уже скоро.
— Пора, Михаил Владленович, — а сам зыркает на столик. Икры поганцу хочется. Хочется, так купи! Ты ж теперь целый майор, товарищ! На каждый день, конечно, накладно даже майору, а побаловать себя время от времени — легко.
Но нет. Хочется задаром. На халяву. Алчный он, Женя Иванов. Дай волю, всё под себя подгребёт. Включая Байкало-Амурскую магистраль. И он уверен, что волю ему дадут. Непременно дадут. А нет — так он сам её возьмёт.
— Пора?
— Машины ждут.
Я посмотрел на часы. Что ж, время. Посмотрел в окно. Движение слабое, до умеренного. Служебные автомобили на улицах, у них выбора нет, у служебных, а вот частные всё больше по домам сидят. Берегут немцы свои личные автомобили, в плохую погоду не ездят. Да и куда ездить в будний день и в рабочее время на личном автомобиле?
— Значит, так, товарищ майор, — Жене нравилось раз за разом слышать, как произносят его новое звание, и я его баловал. — Я покину номер ровно через двенадцать минут. К этому времени все должны быть на месте, ждать не будем никого. Кто не спрятался, я не виноват.
— Это в каком смысле? — настороженно, и даже как-то испуганно спросил Женя.
— В переносном. Ты в прятки в детстве играл?
— Я в детстве в преферанс играл, — с достоинством ответил Женя. И ушёл.
Что это я к нему прицепился? Человек как человек. Бывают и хуже.
Просто обидно за нашего брата-шахматиста. Да взять хотя бы молодые дарования, Доломатского и Макаревичева. Когда я припёр Адольфа Андреевича, почему-де они так не разу и не посетили матч, он признался: у них нет виз в Западный Берлин. У Доломатского и Макаревичева. В Западный Берлин визы выдаются неохотно, политика-с, неохотно и ограничено. И вот на них виз и не хватило. Да и зачем им там быть? В официальную делегацию они не входят, им даже входные билеты пришлось бы покупать за свои, за немецкие, то бишь западногерманские марки. А они дорогие, билеты! Да плюс доигрывание! И языка-то немецкого они не знают. Они никакого иностранного не знают, откуда? Это вы у нас, Михаил Владленович, полиглот, спецшколу закончили, а они ребята простые, май нейм из Петья, это называется «английский со словарём». И потом, потребовался бы ещё один автомобиль, а где его взять? Ничего, им и этого довольно. Соцстрана, и всё такое. А в капстрану поедут, когда придет время.
Ну, мне лично — всё равно. Просто если хотели приучить молодежь к большим шахматам, отель в Восточном Берлине — не самое лучшее для этого место. Не получают они того, что дает матч вживую — неформальное общение, обмен идеями, просто посмотреть, как анализируют партии гиганты шахматной мысли, Найдорф, или вот подъехавшие к финишу Спасский и Корчной…
Получается, для переводчиков и для врача нашлись и визы, и место в автомобиле — при том, что переводчики мне не нужны абсолютно. А для шахматистов «мне сейчас коза сказала, что в квартире места мало».
А причем здесь я? Мои нужды? На матче решаются и другие задачи. Совсем другие.
Я осмотрелся в зеркале, это уже примета у меня выработалась. Хорош? Хорош! Улыбнулся себе, ещё и ножкой притопнул, ай, молодец, чуток, собран, напряжен! Накинул плащ — и отправился на битву.
Дорогу я выучил наизусть давным-давно. Не только глазами — всем телом. Могу с закрытыми глазами определить, где мы едем. Здесь притормозили у светофора, здесь повернули, здесь перестроились…
Ага, подъехали к пропускному пункту.
Я открыл глаза.
Нас обыкновенно загоняют в левый рукав. Он вроде зеленого коридора, с минимумом формальностей: и досматривают на так тщательно, и в вещах не копаются почти. Нас знают, нам даже стали улыбаться обычно неулыбчивые стражи границы. Вот и сейчас — откозыряли, улыбнулись, и попросили водителя открыть багажник. Фройндшафт фройндшафтом, а служба службой.
Водитель открыл. Мы люди честные, социалистические, нам от власти скрывать нечего, и багажник откроем, и душу.
Но что-то пошло не так. Моментально исчезли улыбки, моментально посуровели голоса. Мало того — наставили на нас автоматы, родные автоматы Калашникова.
— Цурюк! — это когда водитель попытался выйти из автомобиля.
А позади — возня, блеяние, и возмущенный голос Доломатского:
— Нельзя ли полегче, эй, вы! Ой!
Через пять минут нам приказали покинуть «Волгу» и препроводили в особое помещение. Вроде бы комната, как комната, только стены выкрашены тоскливой грязно-серой масляной краской — и уже особое, да.
Стульев нет, одна скамейка, на которой едва поместились трое: я, Миколчук и Алла Георгиевна. Наши переводчики и доктор Григорьянц стоят по стойке «вольно». Водителя же куда-то увели. И Доломатского тоже.
— Интересно, — сказал я, не обращаясь ни к кому, в пространство: — Интересно, а как это Доломатский оказался в багажнике? И, главное, зачем?
— Не знаю, — сухо ответил Миколчук, и обвел глазами стены, мол, они здесь с ушами.
А мне-то что? Ой, товарищ Миколчук, товарищ Миколчук! Не со своим братом ты связался! Или это не Адольф Андреевич, а кто-то другой? Иванов, Смирнов, доктор, даже Алла. И, конечно, водитель. Ведь залезть в «Волгу» незаметно на виду у всех невозможно? Невозможно. Исключите невозможное, и то, что останется в осадке, будет истиной. Получается, либо водитель подсадил в багажник Доломатского, либо в сговоре все.
А что я знаю о водителе? Да ничего я не знаю о водителе. Он — человек местный, от немцев, а местная госбезопасность не торопится делиться секретами с заезжим музыкантом.
Вошёл пограничник, вошёл, и встал у входа. Наблюдает за порядком.
— Позовите начальника, немедленно! — сказал Миколчук по-немецки.
— Всему своё время, — ответил пограничник по-русски. С акцентом ответил, но вполне понятно.
Сидим. Чего не сидеть? Тепло, светло — под потолком лампы дневного света, четыре. Одна неисправна, то погаснет, то загорится. Думаю: нарочно сделано, чтобы раздражать, давить на психику?
И очень может быть.
Я спокоен. Не для того же нас задержали, чтобы только нервы пощекотать. Чему быть, тому и быть. Новый поворот сюжета: человек предполагает, а госбезопасность располагает.
А Миколчук волнуется. Понимает, что на волосок от пенсии, и хорошо, если только от пенсии. Могут и без пенсии отставить. И без погон.
Опять стал требовать начальника, но на этот раз пограничник не реагировал.
— Когда же это кончится? — Алла схватила меня за руку. Не взяла, а именно схватила — крепко, как бы не до синяков. Хватка у неё — что капкан. Волейбол, он такой… развивает мускулатуру кистей. И реакцию развивает. И удар ставит. А ещё у нее в кармане брючного костюма изделие девятнадцатого века. Запросто может выполнять роль кастета. Так что Алла, я думаю, выполняет роль телохранителя. Бережёт меня. Или стережёт. Скорее, совмещает, белорусский метод в действии.
— Скоро, — успокоил я её. — Во всяком случае, для нас. Вот насчет Доломатского я не уверен.
— Пёс с ним, с Доломатским. Мне он не нравится. Может, шахматист он и неплохой, а мозгов как у дитяти, — ответила Алла. — Считает, что он маленький, но очень талантливый мальчик, и все должны о нём заботиться.
— Это бывает.
И в самом деле бывает: способного мальчика, не обязательно гения, но выделяющегося из массы, окружают родительской заботой: ты только учись, ты только развивайся, береги руки (если скрипач), береги голову (если математик или шахматист), береги время!
