Дайте собакам мяса (СИ) - Черемис Игорь
— Не вырвет, — улыбнулся я. — Всё под контролем.
— Хорошо, если под контролем, — кивнула она. — А вчера повезло. Вот и всё. Ещё вопросы остались, майор?
Да уж, действительно просто. Хорошо, что сейчас нет наемных убийц. Плохо, что любой человек может узнать о тебе всё, что нужно… Я поставил себе в памяти ещё одну зарубку — узнать, как можно убрать свою фамилию из справочников, по которым работает эта служба.
— Нет, какие вопросы… — ответил я. — Разве что стандартный — не хотите отдать себя в руки правосудия? Я бы проследил, чтобы лишнего на вас не повесили. А, может, и вовсе обойдется, да и историю с этой Тонькой можно будет закрыть окончательно и бесповоротно, а то ищут её в Брянске очень сильно. Ну а как разберемся, будете сами за своими дочками присматривать… хотя я всё равно помочь могу.
— Нет, майор, — весело ответила Гинзбург. — Я уже всё решила. Прощевай.
Она встала и пошла в сторону города, а я не мог заставить себя подняться с этой неудобной лавочки, хотя мне нужно было срочно отправляться на службу.
[1] Пятое следствие из закона Мэрфи: «предоставленные самим себе события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему».
[2] «Каховскую» открыли в 1969 году в составе зеленой линии московского метро, она были конечной до 1984 года, когда на линии был открыт участок от «Каширской» до «Орехово», а потом работала в составе короткой, на три станции, Каховской линии (сейчас — часть Большой кольцевой линии).
Глава 15
«Знает только мир огромный»
Мои представления об участниках советского диссидентского движения были основаны на тех интервью и воспоминаниях, которые я когда-то читал или видел. К тому времени те из них, кого смогли вылечить в брежневских психушках, постарели и заматерели, приобрели вальяжность и неторопливость в движениях, а собственные заслуги зазубрили наизусть, пусть даже эти заслуги были целиком выдуманы перестроечными газетами. Впрочем, уже тогда было заметно, что вся эта публика является дутыми величинами, но других кумиров у либеральной России не было, поэтому их и таскали с одного митинга на другой.
У «моего» Орехова мнение о нынешних диссидентах было однозначное — он считал их врагами. Правда, считал заочно, потому что на этот уровень борьбы его не пускали, да он и не стремился. Поэтому каких-нибудь Синявского с Даниэлем или Буковского Орехов почитал за идиотов, которые зачем-то ведут безнадежную борьбу с советской властью и советским государством. Примерно так же, кстати, он относился и к своим подопечным, и я не мог найти в его памяти ничего, что указывало бы на склонность к тому, чтобы встать на сторону диссидентов против своих бывших коллег. Скорее всего, что-то случилось после того момента, в котором я оборвал его путь к предательству, и я был уверен, что та история с Морозовым и Гривниной запустила какой-то неизвестный мне сценарий, который и закончился для Орехова за решеткой.
Впрочем, за проведенные в 1972-м полгода я набрался и своих собственных впечатлений, и они в целом совпадали с тем, что я ощущал, глядя на постаревших диссидентов в будущем. Речь даже не о всякого рода Морозовых или Солдатенко, которых и диссидентами называть нельзя. Но и Петр Якир, с которым я несколько раз беседовал, не показался мне гигантом мысли и возможным отцом русской демократии. Конечно, проведенные в лагерях годы не способствуют развитию аналитических способностей; скорее, они приводят ко всякого рода психическим расстройствам, что выливается в фиксировании на неком объекте до степени психоза. У Якира это был сталинизм; другие могли распространять антисоветчину в качестве игры — ведь многим в жизни не хватает адреналина, а загнать человека в горы иногда не способны даже песни Высоцкого и фильмы Станислава Говорухина. Кто-то вообще делал всё это за компанию — просто не повезло с друзьями-приятелями и знакомыми; в другой ситуации они могли бы стать очень полезными членами общества.
В общем, я всё ещё считал себя правым — никакой антисоветской организации нынешние диссиденты создать были не в состоянии, а, значит, и лидеров у них нет. Но среди них есть несколько авторитетных граждан, к мнению которых прислушиваются остальные — например, тот же Якир, писатель Солженицын или академик Сахаров. Правда, эти трое были как лебедь, рак и щука из известной басни, они тянули диссидентское движение в разные стороны, поскольку никак не могли согласовать свои позиции. Проблема была в том, что от их усилий это движение не разрывалось на куски, которые Советский Союз даже не заметил бы, а растягивалось и накрывало всё новые и новые души юных строителей коммунизма. На этот процесс накладывалась и молодежная мода на всё западное — от музыки до шмоток, — а наша пропаганда оставалась уделом лекторов всесоюзного общества «Знание» и преступно запаздывала. Свою лепту вносили и актеры той же «Таганки» — и не только её, и всякие художники, певцы, композиторы и кинематографисты… В общем, идеологическая работа в стране выглядела так, словно её и не было, хотя товарищ Суслов многозначительно хмурился с плакатов, как бы намекая, что всё в порядке.
Я бы назвал ситуацию очень тревожной, хотя и не угрожающей. Угроз пока действительно не было — Штаты были плотно заняты Вьетнамом, у англичан имелась Северная Ирландия, французы пока приходили в себя после правления де Голля. Нами они занимались по остаточному принципу — чтобы геополитический противник не расслаблялся. Мы же эту мышиную возню принимали за чистую монету и реагировали со всей дури, вместо лечения применяя ампутацию. А вот подспудные процессы оказывались без нашего внимания — как, например, ситуация на Украине или в Прибалтике со Средней Азией, — но этот нарыв вскроется совсем скоро по историческим меркам. Как раз тогда, когда спецслужбы вероятного противника в первом приближении решат текущие задачи и сосредоточатся на том, чтобы окончательно победить коммунистические идеи.
Такие мысли бродили у меня в голове, когда я сидел в кабинете Бардина и слушал, как тот беседует с диссидентом Анатолием Якобсоном о Блоке и поэме «Двенадцать».
* * *
— Это было бы, пожалуй, верно, но только при следующем условии — если бы «Двенадцать» были бы антибольшевистской поэмой! — Якобсон торжествующе ткнул пальцем в потолок.
Я заметил, что Бардин чуть растерялся — всё же следователи КГБ не были филологами и не могли долго рассуждать о творчестве того или иного поэта, особенно тех, мимо которых они случайно проходили ещё в школе. Судя по всему, настал мой выход.
— Знаете, Анатолий Александрович, иногда банан это просто банан, — вмешался я и с удовлетворением отметил, что они оба с недоумением повернулись в мою сторону.
Бардин — я мысленно поставил ему плюсик — промолчал, а вот Якобсон выразил своё недоумение вербально.
— Простите, какой банан? О чём вы?
Несмотря на то, что его фамилия была похожа на шведскую, этот Якобсон был чистокровным евреем, но выглядел он вовсе не как карикатурный жид из германских газет времен Третьего Рейха. В некоторых ракурсах он был даже похож на одного актера — советского, но прославившегося чуть позже, в конце семидесятых, после боевика про пиратов XX века. Я запамятовал его фамилию, и эта деталь беспокоила меня всё время, пока я слушал беседу — допросом этот разговор назвать было нельзя — Якобсона и Бардина.
