Учитель. Назад в СССР 3 (СИ) - Буров Дмитрий
— Это с чего такие выводы? — поинтересовался Семён Семёнович. — Один раз свозил, думашеь, все про человека вызнал?
— Да чего тут видеть, — хмыкнул Виталик. — Сразу понятно: упертый идеалист. С виду вроде такой столичный парнишечка и подбрюшье мягкое, а копни поглубже, там сталь. И в армии служил.
— Так в армии всяко научили приказы исполнять, — подначил водителя председатель. — Вот и прикажем. Да и самого в поля отправим.
— Ну, так то в армии, — согласился водитель. — А на гражданка у него своя позиция, — уверенно и с уважением в голосе закончил Виталик.
— Позиция, говоришь, — задумчиво пробормотал Семён Семёнович и снова замолчал.
Сельские улицы встретили еще зеленой травой перед дворами, свежеокрашенными заборами, разноцветными палисадниками, ленивой брехней собак, чириканьем птиц и веселым гомоном детворы. Мелюзга, пользуясь тем, что старшие на работе, развлекала себя как могла, оставив на последний момент все родительские наказы.
Кое-где во дворах возились селяне старшего поколения, из тех, кто уже вышел на пенсию и совсем уж глубокие старики. Никто из них не сидел без дела, не привычны сельские жители к праздности. Кто курочек кормил, кто траву пропалывал, кто огород поливал, подкрашивал ставни, собирал ягоды в саду.
Семён Семёнович по привычке все подмечал и любовался родным селом. Человеком товарищ Лиходед слыл очень дотошным, не сказать, что вредным. Был себе на уме. Не любил неряшества, грязь, поломок, запущенных дворов не терпел. Своей выгоды председатель никогда не упускал, но и колхозников не обижал, в помощи никому не отказывал. В острой нужде мог и деньгами помочь, и нужных людей отыскать, направить к врачу какому, или пристроить на работу в городе. Знакомцев у председателя за годы работы образовалась на три записных книжки.
За это Семена Семеновича уважали. И за то, что своих никогда не забывал, помогал, отстаивал, защищал. Ценить ценили, но старались держаться подальше, соблюдая непреложное правило: от начальства чем дальше, тем лучше. При всей твердости и достаточной легкости характера была у товарища Лиходеда одна неприятная черта. Ежели что не по его случалось, или кто в противоречия с ним вступал, впадал товарищ Лиходед в гневное состояние и выражений не выбирал. Потому односельчане старались со своим председателем особо не спорить, разве что для видимости.
Вот и на собрании ближайшие соседи зашикали на бабу Дуню, когда она рот раскрыла и громко возмутилась:
— Ты нам вот что скажи, председатель, до каких пор цирк с Геннадьичем будет продолжаться? А то у нас своих дел мало. Мало работаем? И ведь каждый год одно и то же. Бегает, орет чего-то, хвастается почем зря, а потом ходит помощи клянчит, падлюка такая.
На бабу Дуню зашикали, но старая заслуженная колхозница гнула свою линию.
— И что, я не права? Права! Как год, так и ходит Генка гоголем. Хвастается да обещает, на нас свысока поглядывает. А как петух жареный в жопу клюнет, так и бегит по соседям. Люди, добрые, помогите!
Колхозники сдержанно засмеялись уж больно похоже баба Дуня изобразила Геннадия Геннадьевича, председателя колхоза «Слава Октябрю».
— Вот! Права я, Сменыч, права! И люди вона поддержат! — бабя Дуня торжествующе уставилась на председателя Лиходеда.
— Права ты, Евдокия Захаровна, во всем права, со всех сторон.
Председатель развел руками и добродушно улыбнулся.
— Но и меня пойми: помощь оказать надобно? Надобно! Свои мозги-то в чужую голову не вложишь не придумали еще советские доктора такой способ.
Колхозники засмеялись громче, начали переглядываться и вспоминать все проколы председателя Тупикова.
— Товарищи! Тише, товариши! — воззвал к колхозникам Лиходеде.
— Так и что, что просит? — раздался голос с задних рядов. — У нас у самих вона урожай небывалый! Нам может сами помощь нужна! А то чегой-то все мы да мы, как что, так сразу в Путягу за помощью. Сколько можно, товарищи!
«Путяга» — так коротко и емко местные жители называли свой колхоз между собой. Всем остальным такое панибратство не позволялось. За такие слова модно и по сопатке чужаку получить.
— Ты, председатель, подумай, — заговорил еще кто-то, прячась за спинами односельчан. Баба Дуня дело говорит. Оно один раз-то может за себя подумаем! Прогноз нерадостный, говорят, задождит скоро! А ну как свое убрать не успеем?
Колхозники заволновались, загомонили, принялись обсуждать природные приметы и прикидывать, сколько дней осталось до обещанных Гидрометцентром дождей.
— Тихо, товарищи!
Слова невзрачного неприметного мужичка, который сидел рядом с председателем Лиходедом президиуме, прозвучали негромко, но собравшиеся враз замолчали.
Светлана, девушка-секретарь из управления колхоза, что вела протокол собрания, на мгновение оторвалась от своих записей, покосилась на мужичка в военном кителе без опознавательных знаков, в круглых очечках, и снова уткнулась в бумаги.
Товарищ чем-то неуловимо похожий на знаменитого Лаврентия Павловича внушал односельчанам тайный страх. Но если бы кто-то поинтересовался причиной этого глубинного страха, вряд ли хоть один человек сумел бы внятно объяснить, почему боится Виктора Лаврентьевича Третьякова.
Товарищ Третьяков поглядывал на расшумевшееся собрание, блестя стеклами. Один за другим колхозники стихали и настороженно поглядывали то на Третьякова, то на Лиходеда. Председатель молчал за компанию с товарищем парторгом колхоза «Путь коммунизма».
Виктора Лаврентьевича родился и вырос в селе Жеребцово. Отсюда же уходил на фронт, сюда же, в родное село, вернулся после того, как закончилась война. Бабки шептались, что Третьяков заговорённый, потому что вернулся Виктор Сергеевич без единого ранения. Все знающие колхозницы уверяли, что служил Виктор Лаврентьевич в самой что ни на есть разведке. Но так это или нет, знали только близкие и те, кому положено по долгу службы, но о своем знании предпочитали молчать.
Многочисленные ордена и награды на кителе, который товарищ Третьяков доставал из шкафа только один раз в год на День Победы, много говорили о парторге. Но сам он о том, как воевал, где бывал, что делал, что видел, рассказывать не любил. Отказал даже директору, который настойчиво приглашал товарища Третьяков в школу на беседы со школьниками. Отказал твердо и окончательно.
Парторг считался трезвенником. Ну а как еще назвать человека, который выпивал только раз в году, в День Победы? Причем пил только дома и только после того, как закончатся все официальные торжественные мероприятия. Буйным товарищ Третьяков не был, но неуважения в адрес погибших в годы Великой Отечественной войны, даже намека на неуважения, как и сомнительных речей и фраз в адрес страны Советов не терпел ни в каком виде.
В праздничный день Виктора Лаврентьевича не беспокоила даже семья. Да и парторг старался после всех мероприятий скрыться в своем дворе и не выходить из дома. Пил он в одиночестве, практически без закуски, молча и страшно.
Но боялись товарища Третьяков не по этой причине. Скорее за непримиримый нрав, за невозможность договориться даже в мелочах за строгое следование букве закона и линии партии. И за страшные истории о том, кого, как и за что посадил товарищ Третьяков в тяжёлые послевоенные годы. Сам Виктор Лаврентьевич равнодушно относился как к сплетням о себе, так и тому, что думают и говорят о днём односельчане.
— Товарищи! — спокойным тоном продолжил парторг. — Уверен, повестка дня не стоит подобных обсуждений. Помощь соседнему колхозу — дело нужно, дело важное. Архиважное, — негромко, но очень отчётливо проговорил Виктор Сергеевич. — Семен Семеновчи, предлагаю вынести вопрос на голосование, — товарищ парторг раздвинул губы в улыбке.
Стеклышки его круглых очков блеснули, заставив вздрогнуть даже самых смелых. Собрание затаило дыхание, а затем резко и одобрительно загудело, выражая сильнейшее желание срочно проголосовать и отправиться по своим домашним делам.
— Товарищи! Спокойно, товарищи! — подал голос председатель Лиходед.
