Роберт Хайнлайн - Свободное владение Фарнхэма

Но он продолжал ползти.

Руки наткнулись на балахон раньше, чем он разглядел его глазами. Он быстро оделся, и через мгновение Фарнхэм уже стоял в коридоре, а крышка люка была закрыта. Он буквально заставил себя не пуститься бегом в свои комнаты.

Киска не спала.

Он и не подозревал об этом. Вдруг она очутилась сзади него в ванной. Широко раскрыв глаза, она с ужасом произнесла:

— О дорогой мой! Бедные колени! Бедные локти!..

— Я споткнулся и упал…

Она не стала спорить, а только настояла на том, что сама вымоет его, смажет и заклеит ссадины. Когда она собиралась заняться его грязной одеждой, он резко приказал ей отправляться в постель. По сути, он ничего не имел против этого, но на балахоне лежал его нож, и ему пришлось долго маневрировать, чтобы все время находиться между ней и балахоном, прежде чем удалось прикрыть нож складками одежды.

Киска молча отправилась спать. Хью спрятал нож на прежнем месте (слишком высоко расположенном для Киски), вернулся в комнату и обнаружил, что малютка плачет. Он стал гладить ее, утешать, сказав, что не хотел быть с ней грубым. Налил ей в утешение дополнительную порцию «счастья». Потом он просидел с ней до тех пор, пока она не забылась в счастливом сне.

Киска заснула, положив одну руку на одеяло. Ее ручка напоминала Хью ту, которую он видел полдня назад в мясницкой.

Он совершенно выбился из сил, и наркотик сразу же усыпил его. Но покоя не было и во сне. Ему приснилось, что он на званом обеде при черном галстуке и одет соответствующим образом. Но вот только меню ему что-то не нравилось.

Венгерский гуляш… Французское жаркое… мясо по-китайски… сандвичи с мясом… фазанья грудка… — но все это было свининой. Хозяин дома настаивал, чтобы он попробовал каждое блюдо.

— Ну же, ну! — подбадривал он с ледяной улыбкой на устах. — Откуда вы знаете, что вам это не нравится? Один бычок три сбережет, ты должен полюбить такую пишу…

Хью стонал во сне, но никак не мог проснуться…

За завтраком Киска ничего не сказала, и это его более чем устраивало. Двух часов кошмарного сна было совершенно недостаточно, но он должен был идти в свой кабинет и делать вид, что работает. В основном он просто сидел, уставившись на обрамленную схему, висящую над его рабочим столом, даже не пытаясь смотреть на экран включенного ридера. После ленча он ускользнул к себе и попытался вздремнуть. Но в дверь осторожно постучался инженер и со многими извинениями попросил взглянуть на смету холодильной установки. Хью налил гостю щедрую дозу «счастья» и сделал вид, что внимательно изучает ничего не говорящие ему цифры. Когда прошло достаточное количество времени, он похвалил молодого человека, написал записку Мештоку, где рекомендовал смету к утверждению.

В письме Барбы, которое он получил вечером, всячески приветствовалась идея организации литературно-дискуссионного клуба по переписке и содержались весьма интересные мысли о творчестве Марка Твена. Но Хью интересовали только первые слова предложений:

«Я

ПРАВИЛЬНО

ПОНЯЛА

ТЕБЯ

МИЛЫЙ…»

5

«ДОРОГАЯ

МЫ

ДОЛЖНЫ

БЕЖАТЬ

НА

ТОЙ

НЕДЕЛЕ

ИЛИ

ДАЖЕ

РАНЬШЕ

БУДЬ

ГОТОВА

В

НОЧЬ

ПОСЛЕ

ПИСЬМА

СОДЕРЖАЩЕГО

СЛОВА

СВОБОДА

ПРЕЖДЕ

ВСЕГО

ОДИНОЧЕСТВО».

В течение следующих трех дней письма Хью к Барбаре были длинными, и в них обсуждалось все, что угодно, начиная с того, как Марк Твен использует коллоквиальные идеи, и кончая влиянием прогрессивных методов обучения на ослабление норм грамматики. Ее ответы такими же растянутыми и такого же литературного достоинства. Она сообщала, что будет готова открыть люк, что у нее почти не припасено продовольствия, нет ножа, нет обуви, но что подошвы ее ног стали очень мозолистыми. Единственно, о чем она беспокоилась, так это о том, чтобы близнецы не расплакались или не проснулись ее соседки по комнате, особенно те две, которые еще кормят своих детей по ночам грудью. Но пусть Хью ни о чем не тревожится, она постарается все устроить.

Хью припрятал полную бутылку «счастья» в люке, ближайшем к комнате Барбары. В очередной записке он велел ей сказать товаркам, что она украла ее, и напоить их так, чтобы те не смогли помешать их делу. Малышам тоже придется влить определенную порцию зелья для поддержания тишины в дороге.

Хью ухитрился извлечь из этой вылазки с бутылкой пользу. Он не только засек по часам в кабинете затраченное время и запомнил все изгибы лабиринта до мельчайших подробностей, но и взял с собой куль со свистками, который был наверняка значительно тяжелее ребенка. Куль он привязал к груди полоской материи, оторванной от украденного чехла читающего устройства. Он сделал две такие перевязи — одну для себя и одну для Барбары, приспособив их так, чтобы привязанного ребенка можно было передвинуть на спину и нести по-папуасски.

Он обнаружил, что нести ребенка таким образом было довольно трудно, но вполне возможно. Хью отметил про себя места, где нужно было быть особенно осторожным, имея в виду «драгоценную» ношу, которую, чего доброго, можно было придавить. Существовала также опасность и зацепиться за что-нибудь перевязью.

Удовлетворенный результатами вылазки, он вернулся к себе, не став будить Киску, — сегодня он дал ей необычно большую порцию «счастья». Он положил на место свистки, спрятал ножи и светильник, промыл колени и локти, не забыв смазать их. Затем сел и написал длинное дополнение к предыдущему письму к Барбаре, в котором объяснил, как найти бутылку. В дополнении высказывались некоторые соображения, возникшие в ходе дискуссии о философских воззрениях Хемингуэя, и подчеркивалось, что, как ни странно, в одном из своих произведений писатель говорит, что «свобода — это прежде всего одиночество», а в другом утверждается прямо противоположное… и так далее.

На следующий вечер он опять дал Киске усиленную дозу «счастья», сославшись на то, что в бутылке осталось совсем немного и что ее нужно допить, а завтра он принесет новую.

— О, но тогда я совсем поглупею, — пробормотала Киска, — и перестану нравится вам.

— Пей, пей! За меня не волнуйся, как-нибудь переживем. Для чего еще и жить, как не для удовольствий?

Через полчаса Киска уже не могла даже без посторонней помощи добраться до постели. Хью побыл с ней до тех пор, пока она не начала всхрапывать. Потом встал, бережно прикрыл ее одеялом, поцеловал на прощание и некоторое время постоял, с жалостью глядя на это нелепое существо.