Амулет мертвеца - Константин Чиганов
Она осталась у него через неделю. Но не до утра — уезжала после полуночи, столь же свежая после ласк и поцелуев, будто на лекции сидела. К себе никогда не звала и о себе не рассказывала. Только — прости, Василек, моя дневная жизнь тебе ни к чему. Люби такой какая есть.
Он бы, пожалуй, поверил в сказки про вурдалаков, но ведь летали же они днем? Правда, не при ярком солнце.
Днем была другая жизнь. Он летал, освоил Дуглас, Дэ-Си три, отличная машина, жаль, чужая. После ледяных сибирских просторов и необогреваемой кабины Г-2, гражданского брата славного Тэ-Бэ третьего, конечно, рай и ад. Огромный гофрированный «крейсер», впрочем, Василь уважал безмерно. «Облакопрогонники», звали их экипажи сибиряки. К черту стенанья метеорологов, они летали где и когда угодно, был бы бензин. Ребята писали из Красноярска, заказывали всякие мелочи, спрашивали, как ему в столице, не раздувает ли от гордости, да скоро ли назад, в холода… он в письмах отшучивался, но про Майю ни им, ни родным не писал, конечно.
А ночами, трижды в неделю, приезжала Майя, Маюша, привозила немудреной еды, сыр, хлеб, зелень, дорогую ветчину, бутылку грузинского вина, Цианандали или Киндзмараули. И все кроме нее пропадало пропадом.
Нет, она не производила впечатление праздно блудящей подруги жизни важного инженера, а то и наркома. По паре оговорок не такой уж дубок Василь понял, машина и прочие заслуги ее собственные. Чем-то очень важным для страны она занималась. Ну, раз молчит…
Это именно она пригласила его в августе провожать экипаж Леваневского. Щелковский аэродром под Москвой, там даже построили горку для взлета тяжелой четырехмоторной машины. Леваневский, говорили, в восторге, а второй пилот, Кастанаев, вообще ей родной дядя, испытатель.
Они немного опоздали, было уже шесть вечера. Сквозь толпу не пробиться, вездесущие фотографы и то буксовали. Успели увидеть, как забрались в огромный, синий с темно-красными крыльями и хвостом, самолет шестеро. Последним высокий, наверное, сам.
Голубая ракета в небе, пропеллеры начали вращаться один за другим. Среди провожающих кто-то замахал, кто-то кричал неразборчиво.
Красив, конечно, чертяка. Длиннющие вишневые крылья, светлые диски винтов, солидные «штаны» обтекателей основного шасси. Вылизан, гладкий, не ребристый алюминий их старика, воздуху не за что цепляться. Без посадки до земли американской, над земным пупком, номер Эн-двести девять, ох Фэрбены, или как их там, вылупят глаза. Все газеты, вся кинохроника, трещите, снимайте, завидуйте, у вас такого нету. Да ни у кого нету, где вам буржуям. Даже Хьюзу не потянуть, киногерою-эгоисту.
ДБ-А, «Дальний-Академия» порокотал четверкой моторов, стоя на бетонной горке, раскинув крылья. Добавилась басовая нота. Блеснул частым остеклением округлого носа, тронулся, скатился и понесся быстрее, быстрее — миновал провожающих, поднимая огромный красный хвост.
Оторвался тяжело и пошел набирать высоту. Нет, Василю не показалось, за правым крылом потянулось недоброе темное облачко. Ну, ребята, только держитесь, только заберитесь повыше. Выглянуло солнце, вот бы так и дальше по маршруту!
— Здравствуйте, Майя Ильинична, давно уж не виделись!
Ей козырнул летчик в шикарной темно-синей форме, белейшей рубашке с галстуком. Лаковые сапоги сверкают, два ордена на груди! Ого! Вот так знакомые! И лицо, где он ви… да в газете же.
Черняков! Полярная знаменитость, пусть не так известен пока как Чкалов или Леваневский, но тоже величина.
Майя познакомила их, любезно улыбнувшись.
— Василий Алексеевич.
— Петр Николаевич.
Черняков крепко, но аккуратно пожал Василю руку. Легко и без малейшего высокомерия завязал разговор — летная форма, конечно, помогла. Летун летуну глаз не выклюет.
— Боюсь я за них, — вдруг сказал Черняков, доставая серебряный портсигар, — вот нехорошо на сердце. Как тянет что. Ну да теперь они сами по себе. Не курите? Правильно делаете. А вы не из Москвы родом? Наших-то я, кажется, неплохо знаю, хотя мне, старику, где всех упомнить. Уж в крематорий пора.
Стариком, однако же, он, загорелый, темноволосый, со смелым угловатым лицом, не казался вовсе, прибеднялся перед Майей, подумал Василь. Вон и серые глаза в морщинках смеются. Ревность зашевелилась, положим, под ключицей, но он себя тоже не в карты проиграл, ответил:
— Год назад перевели сюда из Красноярска. На новый Дуглас-три.
— Хорошие птицы. Сибирь? Красота. И где сколько оттрубили?
— Четыре года на Гэ-два, вторым пилотом.
— Грузовики? Мое почтение! В любую погоду на любую полосу, как на войне. Вы подумайте, я, может, вас к себе в полярную авиацию сосватаю. Нам, неженкам московским, молодые сибиряки вот как нужны. А что, оклад хороший, наградами не обходят, да и девушкам нравимся…
Он необидно лукаво перевел взгляд с него на Майю.
Знал бы Василь, как аукнется знакомство.
Когда экипаж Леваневского пропал, Василь с Борькой надрались в сопли. Искали, не легче найти иголку в степи, но летали и слушали эфир, долго и мучительно безответно. Оптимистичные заметки с мнениями летчиков «не могли упасть такие опытные пилоты, сели на вынужденную», слухи про какие-то последние, тающие в эфире радиограммы… про диверсию шушукались, не без того.
Газеты замолкали, заметки пропали, новые темы и новые подвиги, новые оглушительные разоблачения тех, в кого верили больше чем в себя. Не до того.
Василь понял, что не найдут, с первым снегом. Еще надеялся. Все надеялись, наверное, хоть чуть-чуть.
Черняков приехал к нему в декабре. Черная эмка тормознула в свежем снегу. Высокая фигура в шинели и синей фуражке поднялась на крыльцо и постучала.
Не иначе, знал, когда Василь дома и один. Принес бутылку армянского коньяку, и сразу сказал удивленному немало второму пилоту:
— Есть важный разговор, сугубо между нами. Сервируете угощение?
И рядом с пузатенькой бутылкой, полной золотистой влаги, положил несколько консервных банок.
Василь поправил воротничок спешно натянутой рубахи, сказал неожиданно для себя, как старорежимный официант:
— Один момент! — и поспешил за хозяйскими рюмками.
За встречу, под американские сардины, потом за воздушный флот, под паюсную икру.
Не чокаясь, выпили за погибший экипаж «Академии».
И тогда Черняков отставил рюмку и сказал:
— Василий Алексеич. Вы ж понимаете, так закончиться не должно. Новейшая машина, экипаж из лучших. И афронт. Международный позор. Нам, конечно, соболезнуют, кивают, по плечику хлопают, а сами делают выводы. И авиация у них убогая, и пилоты… рвань. Замахнулись на рубль, ударить и не копейку не могут.
— Нну… не совсем такими словами…
— Но именно так и думал, — подхватил Черняков. Не пьян, только глаза заблестели ярче и жесты стали резче: — И наверху, поверьте, отличнейше это понимают. Да, Чкалов, Громов, молодцы, герои. Без зависти, с восхищением говорю.
