Больничные байки - Ольга Рубан
— То есть… вы…, - Ксюша, устав сидеть на корточках придирчиво осмотрела казенный матрас и присела на самый краешек, — Вы пожертвовали нелюби…
— Речь о моем деде. У него было больше пятнадцати детей. Когда родился последний, он уже совсем стар был, да и старшие его сыновья уже в старики подтягивались. Но он решил схитрить и отдал этого — позднего — сынишку, который так и этак был не жилец. И водянка у него была, и полиомиелит. Мальчишке максимум два-три года жизни давали, но дед решил не мучить ни ребенка, ни семью, и на своих руках унес его на вершину Монгун-Тайги. Его азалар принял жертву, — Кара замялся и поглядел в зарешеченное окошко, за которым высились синеватые в ранних сумерках сугробы, — Аал, конечно, сомневался. Шептались между собой, что, дескать, больно дешево взял азалар за почти вековой труд. А доподлинно узнать нельзя, ведь шаман не имеет права разглашать условия договора. Нарушение этого грозит бедой всем вокруг.
Долго ждали падёж скота или собственные хвори. Или войну. Или что Монгун-Тайга уйдет под землю. Что-то, что им указало бы, что дело нечисто. Но ничего такого не произошло ни тогда, ни потом. Жизнь текла своим чередом, пока уже мне — его внуку — не пришел черед платить по счетам.
У меня было семь сыновей и одна дочка. И каждый раз, когда я брал новорожденного на руки, помимо отцовской радости и гордости я испытывал величайшую скорбь. Ведь один из моих мальцов должен был пойти в уплату за то, чтобы весь аал жил и процветал.
Кто-то из шаманов сразу выбирает жертву, кто-то кидает жребий, кто-то созывает семейный совет в надежде, что объявится доброволец. Все это — мерзость и грязь, недостойные Улуг Хама. Я понятия не имел, на кого из парней падет мой выбор, когда придет срок. Может, на самого старшего, может, на самого плодовитого, может, на того, кто прельстится сверкающими огнями больших городов и покинет родную степь. Но никогда, слышите, Василий и Ксения, никогда я даже не помышлял о «заклании» единственной дочери. А мой азалар только этого и ждал и впервые на памяти нашего рода сам указал жертву…
— Чусюккей, да?
Кара замолчал. На суровых темных глазах выступили скупые слезы.
— Если бы вы ее видели… я имею в виду, до…
— Мы видели фотографию, — Ксюша склонилась, положила ладонь ему на запястье и мягко пожала, — Она — милаха.
— Она бы выросла красавицей, настоящей степной княжной, но… ей не суждено было даже…
Шаман выдернул руку и, закрыв ей лицо, затрясся в сухих рыданиях.
— Что было дальше? — поторопил его Василий, — Вы… отказались, ведь так?
Тот кивнул.
— Я умолял азалара забрать мою собственную жизнь вкупе с жизнью любого из сыновей. Я проводил в камланиях дни и ночи, ища выход из западни. Азалар молчал, но вскоре умер старший сын, и я решил, что демон отступился. Но не успели мы отгоревать положенный срок, как умер другой сын, а за ним и жена. Все, что мне пришло в голову — это что он решил выкосить весь мой род, и я готов был смиренно это принять, лишь бы Чусюккей могла жить!
Сородичи смотрели на меня косо. Слишком уж высокой им казалась плата, а когда стали умирать и другие, не связанные со мной кровным родством, поселок взбурлил и призвал меня к ответу.
— Они… у них у всех был рак? — спросила Ксюша.
— Что? Нет… Это были и пневмонии, и тромбозы и вирусы, и гнойные ангины. Кого-то мы успевали доставить в райцентр, кто-то умирал в дороге, а кто-то не успевал и вещи собрать. А я, который всю свою сознательную жизнь занимался врачеванием, просто не успевал приступить к лечению. Слишком уж быстро все происходило.
В поселке началась паника. Многие собрали пожитки и ушли, но большая часть уйти уже не могла. Все болели. У каждой юрты гнили жертвенные бараны, призванные отогнать и задобрить четлеркеров, а кладбище разрасталось…
— Кто это? Четлер…
— Злые духи, в которые порой превращаются души покойных и изводят живых, насылая болезни. На них и грешили, пока не обратили внимание на мою Чусюккей…
Кара продолжал свой невеселый, монотонный рассказ, и Ксюша, постепенно впав в легкий транс, словно воочию увидела изолированный поселок у подножия могучей горы, покрытой снегом. Слоняющееся без присмотра стадо, крики и скорбный плач, плывущий над курящимися крышами юрт, запах свежей крови от перерезанных бараньих горл. Видела шамана, потерянно и виновато загораживающего своим телом девочку от разгневанных и перепуганных селян. И Чусюккей с мрачной угрюмостью разглядывающую толпу из-под отцовского локтя.
— Она изменилась… Не знаю, как лучше передать, но…
— Я понимаю, о чем вы! — Ксюша снова сжала его запястье, — Я ведь… видела её…
— Ничего в ней не осталось от степной княжны. И единственное, что её — и меня заодно — спасло от кровавой расправы — это то, что никто так и не поймал ее с поличным, хотя каждую ночь у каждой юрты был выставлен соглядатай с берданкой.
— Я правильно понял? — спросил Василий, — За то, что вы отказались отдать дочь в жертву, демоны выкосили весь ваш поселок, а девочку все равно забрали? Как-то…
Он почесал переносицу, подыскивая правильное слово.
— Несправедливо? — хмыкнул шаман, — Да, так и есть. Я расплатился за малодушие деда. Мы все расплатились.
— Этот ваш демон потребовал ее жизнь, но, сохранив ей жизнь, вы… все равно ее потеряли, — задумчиво произнесла Ксюша, невольно отметив мрачный романтизм истории.
— Почему же вы не попытались ее остановить?! Ведь вы первым должны были увидеть, что она… ну, не в порядке! — воскликнул отец.
— Я видел, но до последнего надеялся прогнать из нее азалара. Я караулил его появление, но… каждую ночь он насылал на поселок крепкий сон, сродни смерти, и вершил свои черные дела. В конце концов, я признал поражение и решился. Развязал чалама на своем дунгуре и на рассвете собрался удавить ими собственную дочь. Но она… меня опередила.
Очнулся я у давно потухшего костра. Меня тормошили какие-то незнакомые парни. Я не мог
