Хроники Птицелова - Марина Клейн
Вскоре я пошла в школу. К тому времени дома у нас царила тихая и напряженная обстановка. Невнимание матери и постоянная раздражительность отчима стали для меня повседневной реальностью. В школе появилось несколько подруг, я часто сидела у них в гостях. Мы смотрели мультфильмы, слушали модную музыку, читали журналы – не только детские. Одним из любимых занятий у нас было чтение энциклопедий для девочек и мальчиков, мы постоянно листали их и глупо хихикали. Честно говоря, лично мое чтение этим и ограничилось. Книги давались мне очень скверно, ко второму классу я с трудом продиралась сквозь забористые леса букв, и проверка чтения всегда была моей головной болью. Зато я хорошо шла по математике и, конечно, по геометрии, хотя наряду с пятерками получала по этому предмету массу замечаний. Дело было в том, что я не могла, начертив какую-нибудь фигуру или график, не превратить ее в картинку. Иногда прежде, чем я успевала очнуться, весь клетчатый листок бумаги оказывался разрисован ромбами или треугольниками. Не могу сказать, что я делала это совсем неосознанно: просто не могла удержаться от соблазна провести еще тут черточку, здесь… И меня влекло по темным просторам геометрического творчества. Фигуры всегда превращались в живых существ. Несуразных в своей геометричности, но все-таки живых.
При всем при этом с изобразительным искусством у меня были большие проблемы, на этих уроках я всегда чувствовала себя ущербной. Сначала учительница ругала меня за странные рисунки, хотя они никогда не выходили за пределы заданной темы. Ведь если нужно рисовать зиму, почему я непременно должна рисовать всякие елочки и горочки, как мои одноклассники? Я хорошо помню, как легко получился мой зимний рисунок и какое удовлетворение своим трудом я ощутила, когда его закончила. Лист был полностью укрыт сине-белым снежным покровом; я старательно мешала краски и долго елозила мокрой кисточкой по бумаге, чтобы оттенки плавно переходили один в другой. Потом я взяла цвета потемнее и принялась за плавные линии. Они паутиной заполонили сплошной сугроб и заключили в себе крохотные точки-глаза. Теперь весь лист представлял собой стаю угловатых птиц, схоронившихся в снегу. На этом я хотела закончить, но рука снова потянулась за кисточкой и принялась выводить тростинки-лапки. Когда учительница подошла посмотреть на мой рисунок, все птицы были определенно мертвыми и лежали вверх лапами, как и положено мертвым птицам. Тщетно пыталась я доказать, что это самая что ни на есть зима – холодно, птицы замерзли. Учительница не стала вступать со мной в спор, но ее взгляд ясно дал мне понять, что я все сделала не так. Оценку она мне не поставила.
Несколько позже, после еще пары неудачных рисунков, мою маму вызвали в школу. Отчим по этому поводу разразился очередным приступом раздражения и орал на меня до хрипоты, задавая риторический вопрос, неужели я не могу рисовать как все. А потом заставлял меня делать вещи, смысла которых я не понимала. Мне это было противно, однако отчим убеждал, что все дети так делают, и я его слушалась, тем более он говорил, что это единственное, что я могу делать нормально.
Этим мое наказание не ограничилось. Когда мама вернулась из школы, мне назначили еще одну повинность: три раза в неделю ходить к школьному психологу. Хотя это оказалось не так плохо. Молодая женщина мирно беседовала со мной о разном, о моих рисунках она не говорила вообще, зато наверняка побеседовала с учителями, и отныне все, что, по их мнению, делалось ненормально, просто игнорировалось. Это было немного обидно, часто я чувствовала, что учителя меня сторонятся, но в конечном итоге это было не так уж и важно. Показное невнимание учителей с лихвой компенсировалось пристрастным вниманием парней.
Не знаю, что нашли во мне эти ребята, но когда мне исполнилось шестнадцать, они, словно сговорившись, начинали шушукаться, стоило мне пройти мимо, улыбаться – кто нагло, кто робко, преграждать дорогу и вообще всячески оказывать внимание. Однажды я повздорила с одноклассником из-за какой-то ерунды, и на выручку мне тут же бросилась толпа старших ребят. Мой авторитет в классе после этого мигом превысил все мыслимые границы, но в некоторых глазах я читала не столько восторг и зависть, сколько презрение. Что касается меня самой, я не поощряла внимания парней, но соврала бы, сказав, что мне оно не нравится. Я просто принимала его как должное.
Как-то раз перед самым звонком на очередной урок ко мне в общей суматохе приблизился Дмитрий. Он был старше меня и не совсем говорил, зато вместе с другими браво бросился на мою защиту от грубого одноклассника. Я не знаю, что с ним было не так, честно сказать, просто никогда не интересовалась, но слышать он слышал, а говорить не мог. При этом я ни разу не видела, чтобы он выражался жестами, зато активно участвовал в разговорах ухмылкой, нахмуренными бровями или кислой миной. Не могу сказать, что он мне нравился, но и что не нравился – тоже. Все эти старшеклассники были для меня как клоны или как безликая толпа детей, с которой надо обращаться соответствующе – приветливо и понятливо, одного погладить по голове, другому дать конфету, если попросит.
Дима конфет не попросил, но востребовал кое-что другое. Он поманил меня за собой, и мы зашли в туалет, причем для девочек. Уже прозвенел звонок, все разошлись и нашего ухода пока никто не заметил. Я боролась со смехом: казалось ужасно забавным, что мальчик, да еще старшеклассник, вот так просто заходит в девчоночью кабинку. Я зашла следом, и Дима закрыл дверь на задвижку. Он стоял у перегородки, а я – в шаге от него, вплотную к окну, забитому фанерой.
– Ну, чего тебе? – спросила я.
Дима вместо ответа спустил с себя все ниже пояса и продемонстрировал свое хозяйство. Мое хихиканье все-таки прорвалось наружу, потому что эта штука выглядела совсем маленькой и несуразной. Брови Димы свелись к переносице;
