Хроники Птицелова - Марина Клейн

Марина Клейн

Хроники Птицелова

© Марина Клейн, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Следует знать, что наш ум обладает способностью думать, благодаря чему он видит мыслимое, и превосходящим природу ума единством, благодаря которому он прикасается к тому, что выше его.

Дионисий Ареопагит

Птицелов

Когда мы встретились, то пообещали друг другу, что у нас будет все, кроме самого главного.

Мы оба были жестоко изранены. Только твои раны успели зарубцеваться, а мои все еще кровоточили. Ты показался мне героем войны, окончившейся годы назад. Неважно, что тебе досталось – победа или поражение, на войне горько и то и другое, ведь побед без потерь, как известно, не бывает… От твоих ран остались шрамы, на которые все поглядывали с уважением, но спрашивать о подробностях боялись, зная, как легко разбередить душу. Поэтому в нашу первую встречу тебя окружал ореол отчужденности – ты сам возвел вокруг себя стену, хода через которую не было никому. Окружающие тебя люди кивали герою войны в знак почтения и отступали, не пытаясь штурмовать преграду. Что могло за ней скрываться? Возможно, пустота. А возможно, ярость – это куда опаснее. Ведь никто не пускается на жестокости так легко, как тот, кому нанесли столько ран.

Из моих временами все еще сочилась кровь, как часто бывает с зудящими ссадинами: их отчаянно трешь, стараясь успокоить, а вместо этого бередишь и вызываешь новые кровотечения. И я бередила их усиленно – что мне еще было делать? Долгая битва закончилась моим полным поражением, не оставив после себя ничего, кроме боли и зияющей пустоты. Пустота, к слову сказать, граничила с обрывом, с которого меня так и тянуло спрыгнуть. От таких гибельных идей необходимо отвлекаться, но мне было особенно не на что и приходилось раз за разом прокручивать в уме детали сражения. Это причиняло еще бóльшую боль, однако боль – дело такое. Со временем она превращается в жесткую корку, а потом становится строительным материалом для стены, которую возводишь вокруг себя. Так что когда мы встретились, не только ты мог похвастаться внушительной оградой. У меня была точь-в-точь такая же, и именно это заставило нас заговорить друг с другом.

Хотя нет. Не только это.

Каков шанс, что две истерзанные жертвы, при встрече сразу опознав друг друга, остановятся поболтать? Почти нулевой. Кроме того, мы, как и положено людям в нашем положении, уже дали себе клятву, что никогда и никому больше не позволим причинить нам страдание и сами причинять не будем; нет, мы погрузимся в одиночество и станем упиваться собственной апатией, так и завершим свою жизнь. Это самый верный путь. Есть, конечно, еще два. Делать больно всем направо и налево или попытаться вновь пройти той же дорогой. Но первый вариант самый лучший. Насилие – путь саморазрушения, в нем нет никакого смысла, а что касается второго пути… Тех, кто наступает дважды на одни и те же грабли, мы называем дураками. И правильно делаем. Природа наградила нас способностью чувствовать боль, чтобы мы держались подальше от опасных вещей. В этом смысле душевная боль ничем не отличается от физической. Больно? Ну, так и не лезь куда не следует.

И вот мы с тобой попадаем в поле зрения друг друга. Видим прежде всего стены. С любопытством кидаем взгляд за них – замечаем шрамы, а ты еще и капли крови. Что должно произойти дальше? Сочувственный взгляд, может, кивок, мы проходим мимо и вскоре забываем друг о друге навсегда. Мы справедливы к себе и знаем: не одни мы такие на свете, так что не из-за чего поднимать шум. Даже сочувственных взглядов не нужно. Для чего? Просто прошел мимо, подумал: «Такой же, как я…» Вернулся домой, налил чашечку кофе и забыл. А если не помогло, то взял какой-нибудь роман Достоевского и тогда уж забыл вообще все на свете, включая собственное имя.

Имя… Частенько я задаюсь вопросом, было ли у тебя имя? Мейстер Экхарт[1] говорит, что душа не может иметь имени, и погружает нас в безымянный мир – безымянный Бог, безымянные ангелы и люди. Звучит жутко, но ведь мы с тобой так редко называли друг друга по именам как раз по этой причине. Мы чувствовали, что имена, пропечатанные в наших паспортах и оставившие след в сознании родителей и знакомых – фальшивые. В небесной обители томились бесчисленные души, которым предстояло стать людьми, и тут вошел безымянный Бог и вытряхнул на всех горсть имен. Кому что досталось – чистая случайность. Забирай и иди с этим в мир живых. Но, по сути, мы все – безымянные сущности, созданные безымянным Богом и принесенные на землю безымянными ангелами…

Безымянный – не значит безличностный. Меня привлекла твоя душа. А тебя – моя. Пусть они обе и не имеют имени, мы бы не променяли эти души ни на какие другие.

И все же, как так случилось? Мы не должны были подойти друг к другу и заговорить. Однако между нами вклинилась часть той силы, что «вечно хочет зла и вечно совершает благо»[2]. Выглядела эта часть как прыткий молодой человек с хитро сверкающими глазами и коварной ухмылкой. С таким видом, словно поставил целью своей жизни любой ценой навредить мне, он схватил меня за руку и подтащил к тебе. «Позволь вас познакомить!» – громогласно сказал он и представил нас друг другу, после чего исчез. Мы так и не смогли потом вспомнить, чей же это был знакомый, и понять, что это вдруг на него нашло. И я, и ты пресекали все возможные попытки сблизиться с кем-нибудь или хотя бы завести поверхностное знакомство. Причем пресекали настолько решительно, что в конце концов наше окружение усвоило – лучше не надо, не то быть скандалу.

Но вот мы стоим рядом, одни. Повернуться и уйти как-то невежливо, тем более что мы видим раны друг друга и понимаем, что претерпели одни и те же потери, а это, как-никак, сближает. Но и говорить вроде не о чем. Не прошлое же бередить, в самом деле. Хотя очень хотелось дать понять – я вижу, понимаю, ты не один такой…

И тогда я сказала:

– Какая у вас впечатляющая