Хроники Птицелова - Марина Клейн
И вот мой спонтанный художественный мир, приносивший мне столько упоения, был разрушен Ольгой Валерьевной, первым человеком после моей бабушки, заявившим мне, что я делаю что-то не так. Но это было даже хуже. Бабушке не нравилось рисование вообще, ее запреты не были нацелены конкретно на меня, и я всегда это понимала. Нарисуй что-нибудь моя мама – ее рисунок тоже оказался бы порван в клочья.
Однако у Ольги Валерьевны вызывало недовольство именно мое рисование.
Она начала очередной, но в итоге пустивший мне в душу темные корни разговор спустя немного времени после того, как я заметила пропажу рисунков.
– Я посмотрела твои рисунки. Очень красивые. Ты здорово рисуешь.
Я кивнула. Для меня много значило одобрение тети Гали, уже полученное в изобилии, а это было так, второстепенно.
– Но, – сказала Ольга Валерьевна после короткой паузы, и я сразу насторожилась, – мне интересно узнать: почему ты нарисовала это?
Она положила на стол один из рисунков, взятых с холодильника. Он был сплошь покрыт летящими птицами, в клювах у которых находились птицы, в чьих клювах тоже были птицы. Птиц я пыталась нарисовать фарфоровых, поэтому создавались они с помощью выгнутых линий, глаза их представляли невыразительный и бездонный круг, а нелепые полукруглые крылья украшали волнистые узоры разных цветов. У первых птиц – синие, у тех, что были в их клювах – фиолетовые, у следующих – красные. Небольшие пространства между бесконечными крыльями и клювами я закрасила в яркий желто-оранжевый цвет.
Я тут же оскорбилась.
– Это ведь мой рисунок, – почти огрызнулась я. – Что хочу, то и рисую!
– Но зачем-то ты же его нарисовала, – не отступила Ольга Валерьевна.
– Потому что мне хотелось рисовать!
– Но почему именно этих птиц? И зачем так много?
– Потому что мне хотелось нарисовать много птиц!
Уму непостижимо, какими идиотами бывают взрослые – такой была моя детская мысль, и я полностью согласна с ней даже сейчас, будучи достаточно взрослой, чтобы рассказать и оценить произошедшие со мной события.
– Хорошо, – сказала Ольга Валерьевна успокаивающим тоном. – А ты можешь рассказать мне, что происходит на этой картинке? Объяснить, о чем она? Мне этот рисунок очень понравился, поэтому хочется узнать…
Я не понимала, зачем, если понравился рисунок, копаться в подробностях. Понравился и понравился, смотри и радуйся.
Я уперлась. Видя это, Ольга Валерьевна решила не настаивать, только повторила, что ей ужасно понравилось. И показала мне еще один рисунок. Я помнила его очень смутно. Это было давно, целую вечность назад, еще до приезда к бабушке. Наверное, Ольга Валерьевна взяла его у моей мамы. Картинка как картинка – на альбомном листе я цветными карандашами нарисовала огромного рыжего кота, живущего в нашем дворе. Его окружали трава, цветочки и мышки, а еще забор из колючей проволоки.
– Этот твой старый рисунок мне тоже очень понравился, – сказала Ольга Валерьевна. – Особенно забор.
– Правда? – Мне польстило, что выделили именно забор, с ним у меня были определенные трудности, и, наверное, из-за этого я и запомнила рисунок.
– Да. Почему ты так его нарисовала?
Я немного смутилась. Но врать не хотелось, к тому же Ольга Валерьевна смотрела на меня слишком пристально – наверняка заметила мое смущение. Еще не хватало, чтобы уличила во лжи.
– Я пыталась нарисовать обычный, – честно призналась я. – Но я не нашла линейку. Без нее получалось некрасиво. Тогда решила сделать такой. Кот все равно не поймет и жаловаться не будет. Понимаете?
– Понимаю, – кивнула Ольга Валерьевна. – Но почему именно такой забор? Где ты вообще видела такой?
– Это настоящий забор, – объяснила я ей, как маленькой. – Такие бывают.
– Наверняка бывают, но где ты его увидела? Я бы тоже хотела посмотреть на него.
– Это просто, – я уже начинала сердиться. – Включите телевизор.
Я сердилась, потому что не верила, что она ни разу в жизни не видела колючего забора.
На этот раз смутилась Ольга Валерьевна. Но быстро оправилась и положила оба рисунка вровень.
– Они сильно отличаются, правда?
– Наверное, но этот лучше! – Я ткнула в птиц.
– Почему лучше?
– Потому что он красивее, и в нем есть хеметрия, так тетя Галя сказала.
– Геометрия, – поправила Ольга Валерьевна и почему-то вздохнула. – Да, ты права.
Она показала мне еще несколько моих рисунков. Один – сплошная мешанина красного и желтого цветов, призванная изобразить потоки лавы. Из нее высовывалась рука. Мне пришлось терпеливо объяснять, что если бы я не нарисовала руку, то никто бы не понял, что это лава. Я не смогла ответить на вопрос, чья это рука, и Ольга Валерьевна в упор не хотела понимать, что мне просто нужно было что-то, высовывающееся из сплошного потока, иначе зритель бы подумал, что это вечернее небо, а не лава. На другом рисунке кривобокие солдаты, тоже чем-то напоминающие фарфоровых, строем шли на деревенский дом. В ответ на вопрос, почему я пыталась нарисовать войну, я ответила, что никакая это не война, просто фронтовики возвращаются домой, а если бы я не нарисовала поднятые ружья, то не было бы понятно, что они фронтовики.
Потом я расплакалась. Ольга Валерьевна кинулась меня утешать с необычным для себя пылом, непрестанно спрашивая, почему я плачу, и в конце концов я сказала, что она ненавидит мои рисунки, что, по ее мнению, я все рисую неправильно и что я вообще больше не буду рисовать. Ольга Валерьевна принялась заверять меня, что все совсем не так, просить прощения за глупые вопросы, и пообещала, что мои прекрасные рисунки она вставит в деревянные рамки, как настоящие старинные картины, и вывесит на стены в этом доме, чтобы приезжающие сюда дети постоянно смотрели на них и радовались. Это меня утешило, а кулек конфет поднял настроение.
Ольга Валерьевна сдержала свое обещание, и вскоре мои рисунки висели не только на холодильнике, но и на стенах. Вдохновленная этим успехом, я продолжала рисовать, но что-то во мне надломилось, и если я показывала кому-то свои работы, то только по настойчивой просьбе и с большой неохотой. У меня навсегда осталось ощущение, что мои рисунки не для того, чтобы вызывать восторг и радость, а чтобы задавать вопросы, на которые я не могу дать правильных ответов.
В конце августа за
