Год гнева Господня (СИ) - Шатай Георгий

— И что же за грехи отцов ведут к прокажению рода?

— Возжелание зла другим и грех злословия. В том числе, злословия на Господа, сиречь еретические речи, как это любят трактовать наши клирики. Вспомним, как Мириам, сестра Моисея, за злословие о брате своем покрылась проказой аки снегом. Вместе с тем, в библейской истории про пророка Елисея и слугу его Гиезия мы не видим злословия, видим лишь алчность и лживость. А был еще Святой Иероним, утверждавший, что больные чешуйчатой или слоновьей болезнью рождаются от соития с женщиной во время регул, поелику плод впитывает в себя оскверненное семя. Все это очень… занятно.

— Но почему этих каготов называют вонючками?

— А почему называют вонючками еретиков, евреев, сарацин? Вонь, грязь, разложение, похоть, разврат — вот те отмычки, что ловчее всего вскрывают дверцылюдской души, человеческой «психе». Про каготов я каких только нелепостей ни слышал: что они высокомерны, болтливы, необузданны — но разве это не портрет типичного гасконца? Что они скупы, вероломны и похотливы — но разве это не образ типичного иудея?

— Я слышал, им дозволено появляться в городе только по понедельникам. Где же они живут тогда?

— В небольших деревеньках под городом, в своих замкнутых крестианариях. Это от слова «крестиан». Так их обычно записывают в церковных книгах, вместо фамилий: Крестиан или Кагот. Даже когда крестят их новорожденных, во мраке ночи, церковные колокола молчат: кагот с пеленок должен знать, что в этом мире не рады его появлению.

— И чем они занимаются в этих своих крестианариях?

— Считается, что дерево и железо не передают проказу. Поэтому каготы обычно работают плотниками, бондарями, дровосеками, углежогами, гробовщиками. Или палачами. Ставят виселицы, сколачивают позорные столбы, дыбы и прочую инфернальную параферналию. За это их «любят» особо. А еще за то, что они освобождены от некоторых податей и повинностей. Вместе с тем, они работают не только с деревом и железом: среди каготов нередко можно встретить костоправа или повитуху. Каким бы странным это ни казалось, но в данном случае никакая проказа горожан не пугает. Сдается мне, что уже не осталось почти никого, кто верил бы в заразность каготов — но это не мешает и дальше держать их в огороженном коррале,* как изгоев. Чтобы какой-то горожанин выдал свою дочь за кагота? Да пусть лучше она станет уличной девкой — всё меньше бесчестья. Да и самим каготам запрещено жениться на «обычных» людях. Им вообще много чего запрещено: носить оружие, даже ножи, входить в церковь через главные врата — для них сделаны низенькие боковые дверцы, а внутри церкви — отведены отдельные скамьи. Запрещено стирать белье и умываться в одном источнике со «здоровыми» — у каготов для этого имеются свои колодцы и ключи. Запрещено прикасаться к продуктам на рынке, входить в хлебные и мясные лавки, в таверны. Ну и, разумеется, хоронят их тоже на отдельных кладбищах.

[*Корраль — загон для скота]

Увлекшись разговором с Дамианом, Ивар не заметил, как сбоку к ним подошли двое: пожилой, чуть сгорбленный мужчина с остатками курчавых волос на бронзовой от загара голове и немолодая, уже начавшая седеть женщина с испуганно-встревоженным взглядом темно-карих глаз. Дождавшись, когда Дамиан закончит говорить, женщина слегка дрогнувшим голосом спросила:

— Вы… вы не видели здесь девушки, такой темноволосой, в синем котарди?

***

— Вы родители ей? — после затянувшейся паузы спросил Дамиан у подошедших — судя по красным нашивкам на одежде, каготов.

Женщина молча кивнула.

— Ее забрали городские стражники, — отводя взгляд, произнес Дамиан.

— Забрали?! Почему? — губы женщины едва заметно дрогнули.

— Будто бы она причастна к убийству своего жениха. Его зарезали в толпе, вот там, перед церковью…

В этот момент кто-то коснулся сзади плеча Ивара. Обернувшись, он увидел перед собой незнакомого монаха.

— Ты тут Ивар? — спросил монах и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Тебя разыскивает брат Гиллен. Он сейчас, наверное, в странноприимном доме или идет сюда.

— Брат Гиллен? Кто это?

— Наш наваррский гость-францисканец. Которого ты объел сегодня в трапезной, — хихикнул монах.

— А, этот, — вспомнил Ивар. — Так он из наваррцев? По виду так больше смахивает на гибернийца.*

[*Ирландца]

— Ты вон тоже не особо-то похож на англичанина, — пожал плечами монах.

Ивар собирался было ответить, что он и не англичанин вовсе, но монах опередил его, кивая головой в сторону аббатских ворот:

— А вон и он сам, легок на помине.

Со стороны ворот к ним приближался тот самый седой кордельер, чье место Ивар по ошибке занял в трапезной. Подойдя ближе, францисканец подозрительно покосился в сторону — туда, где Дамиан разговаривал с каготами, затем пробежался острым взглядом по Ивару, после чего негромким твердым голосом произнес:

— Я пришел, чтобы просить прощения, брат.

— Прощения?! За что? — удивился Ивар.

— Устав Святого Франциска велит нам не затевать ссор, ни словесных схваток, ни осуждать других, но быть миролюбивыми, покорными и кроткими, — по тону францисканца не вполне было понятно, говорит ли он всерьез или же втайне насмехается. — Такоже устав братьев-бенедиктинцев, гостеприимством которых я беззастенчиво пользуюсь, предписывает замириться до захода солнца с теми, с кем разделила тебя распря в этот день. Держишь ли ты на меня обиду, брат Ивар? — удлиненное веснушчатое лицо наваррца, казалось, еще более вытянулось в смиренном ожидании ответа.

— И в мыслях не было, брат Гиллен, таить на тебя обиду. Наоборот, это я должен просить извинить меня, что поневоле и не со зла занял твое место.

— Ну и прекрасно, — удовлетворенно кивнул францисканец. — В таком случае не смею более отвлекать тебя, брат, от твоих несомненно важных дел. — Отвесив легкий поклон, старик направился по своим делам, в сторону церкви Сен-Мишель.

Со стороны реки донесся резкий запах тухлятины. «И здесь эти проклятые дубильни!» подумал Ивар и обернулся. Ни Дамиана, ни каготов на площади перед церковью уже не было. Лишь тягучий звон аббатского колокола, созывавшего монахов к вечерне, нарушал тенистую тишину летнего вечера.

***

Пыльная дорога бежала вдоль каштановых рощиц, пыхавших пахучим июньским зноем, огибала влажные торфяники, поросшие мхом и пушицей, ныряла в высокую траву сочных лугов, усыпанных клевером, сивцем и синими пирамидками гадючьего лука, над которыми тут и там вспыхивали яркие крылья шашечниц и голубых стрекоз. Легкий ветерок доносил откуда-то издалека освежающий запах речной воды. Суетливые воробьи купались в дорожной пыли, деловито отряхивались, с подскоком взлетали и скрывались за опушкой леса; в иссиня-лазоревом небе, спускаясь все ниже и ниже, со свистом кружились стайки черных стрижей.

Дорога вела на юг. Пятеро странников неспешно шагали по ней, вслед за уходящим вправо полуденным солнцем. Первыми шли Арно де Серволь и Бидо Дюбуа. За ними, донимая своими расспросами, увязался щербатый Мартен Грожан. Замыкали процессию Гастон Парад и леонец Керре, о чем-то оживленно спорившие между собой.

— И зачем вообще учатся в этих ваших университасах? — не унимался Мартен.

Разморенный солнцем и дорогой, Арно отмалчивался, в то время как Бидо, обычно немногословный, терпеливо пытался объяснить деревенскому парню вещи, казалось бы, очевидные:

— Ну, смотри. Во-первых, oratores. То есть те, которые молятся. Как учил Адальберон Ланский, одни молятся, другие воюют, третьи трудятся, а вместе их — три разряда, коих обособление непереносимо.

— Брат Бидо, — усмехнулся Арно де Серволь, — я бы на твоем месте не сыпал столь густо жемчугом твоих университетских познаний. Вряд ли брату Мартену интересно знать, что там писал какой-то Адальберон, тем более Ланский.

— Кто знает, брат Арно, — кротко улыбнулся Бидо. — Быть может, в нашем Мартене сокрыты таланты будущего робера сорбонского,* также родившегося в семье простого крестьянина. Ведь не вкусив плода познания — не пристрастишься к нему.