Год гнева Господня (СИ) - Шатай Георгий

[*Здесь: гражданского]

— Бидо, ты еще помнишь слово «пропедевтика»? — обернувшись, рассмеялся Арно. — Как там учил нас магистр Сермуаз: «Свободные искусства суть лишь подготовительный этап к изучению теологии, для которой достаточно и тривия, ибо науки квадривия, хоть и содержат истину, не ведут к благочестию…

— «… меч же Господень выкован грамматикой, заточен диалектикой* и отшлифован риторикой, но только теология может пользоваться им», — улыбнувшись, закончил фразу Бидо. — Воистину, странные вещи сохраняются в сердце сквозь столькие годы, порой, казалось бы, и ненужные вовсе. Правы были древние арамеи: учение в молодости — резьба на камне, в старости же — черчение на песке.

[*Здесь: логикой]

— То есть в двадцать три годика сдаешь ты эти свои экзамены — и что дальше? — снова вмешался Мартен.

— Экой ты шустрый, аки блоха оголодавшая, — усмехнулся Бидо. — Можно, конечно, и в двадцать три стать магистром. Бакалавр свободных искусств может преподавать в школе* или получить место приходского священника в небольшом городке. Те же, кто жаждет большего и чей ум стремится к познанию — записываются, например, на факультет права. Ибо знающий законы становится защитной башней для друзей и источником смятения для врагов.

[*Здесь: в университете]

— И долго учить эти законы?

— Обычно лет пять или шесть уходит. А на изучение теологии — не менее восьми. Хотя многие учатся и по пятнадцать, и дольше. У нас, помню, учился один итальянец из Падуи, по имени Джакомо — так он записался на факультет искусств тогда, когда я еще и не родился даже. А когда я ушел из университета, он все еще числился на факультете теологии, хотя к тому времени ему уже перевалило за сорок. А еще в книге одного итальянского диктатора говорится про некоего схолара, который учился аж двадцать восемь лет.

— Что еще за диктатор? — спросил, почесывая нос, Мартен.

— Так называют авторов сочинений по ars dictaminis, сиречь мастерству написания писем. В сочинениях тех можно найти «цветы», иначе говоря — образцы для составления писем на все случаи жизни. Только заменяешь имена да названия мест — вот и готово письмо.

— А почему не написать письмо самому? Неужели для этого нужно специально учиться за деньги?

— Зачем заново изобретать то, что до тебя уже придумали совершенные умы прошлых лет? — недоуменно пожал плечами Бидо.

— А почему ты пошел учиться в Париж? Ты же из Бретани, вроде как? У вас там нет своих университетов?

— У нас там не то что университетов, у нас там священников-то грамотных — раз два и обчелся, — вздохнул Бидо. — Вон у Арно есть хотя бы Тулуза…

Арно обернулся и кивнул головой:

— Это так. Поначалу я собирался отправиться в Тулузский университет, записаться там на факультет канонического права. Как у нас говорят: в Париже — глазеть, в Лионе — иметь, в Бордо — веселиться, в Тулузе — учиться. Но в конечном счете родитель мой настоял на столице королевства. Дескать, в Тулузе слишком распущенные нравы, тулузские магистры имеют дурную репутацию в высших кругах Церкви, будто бы все они там тайные еретики и недобитые катары. К тому же, в Тулузе нет теологического факультета. Конечно, можно было потом перебраться в Париж, совершить peregrinatio academica,* но родитель мой сказал, что лучше с самого начала пускать корни в столице, обзаводясь нужными знакомствами, знанием того, что и как делается. Пришлось покориться родительской patria potestas.** Хотя у меня от этой теология с самого начала скулы сводило. То ли дело Тулуза с ее «Консисторией веселого знания», с ее певучим ланге д’ок,*** который не сравнить с грубым франсиманским говором или шершавой латынью. В Тулузе можно встретить самого Раймуна де Курнета, последнего из трубадуров, или великого Гильема Молинье.

[*Переход студента в другой университет и продолжение обучения в нем]

[**Отцовская воля]

[***Окситанским языком]

— Но согласись, брат Арно, что и мы неплохо провели свои младые годы на Соломенной улице? — Бидо с улыбкой почесал кулаком свой мясистый бретонский нос.

— Ты так говоришь, словно уже состарился, — ответил ему Арно. — Сколько тебе сейчас, двадцать пять?

— Двадцать шесть почти. Я же двумя годами младше тебя. А помнишь, как ты придумал поженить «Веселого англичанина» и «Подвыпившую свинью»?

— Это как? — не понял Мартен.

— Это были два такие кабачка в Латинском квартале. Один назывался «Веселый англичанин», у него на вывеске еще красовался английский матрос в какой-то странной позе: как будто справлял малую нужду. А другой кабачок назывался «Подвыпившая свинья», и на вывеске, как несложно догадаться, была намалевана жирная свинья. Тогда как раз началась первая война с англичанами — не та, что три года назад, а старая, когда король наш* объявил о конфискации Аквитании за укрывательство изменника Робера д’Артуа, а английский сюзерен заявил свои претензии на французский трон.** Так вот, мы с Арно как-то ночью сняли вывеску с «Подвыпившей свиньи» и подвесили ее к доске с веселым матросом. Так сказать, подложили англичанину свинью. И стало выглядеть так, будто англичанин греховодит со свиньей, хе-хе-хе, — здоровяк Бидо не выдержал и разразился заливистым детским смехом.

[*Филипп VIВалуа]

[**В 1337 году]

— Правда, какая-то тля тут же донесла на нас ректору, и пришлось возвращать вывеску на место, — добавил Арно. — Ненавижу этих благоупитанных парижских торгашей с их жлобством и ханжеским тупоумием.

— А уж как они тебя ненавидят, несложно представить! — улыбнулся Бидо.

— Это да, — согласился Арно. — Кому ж понравится, когда тебе всю ночь кидают камнями в окно, да еще и норовят обесчестить твою дочурку, твое ненаглядное прыщавое сокровище. Так что восславим мудрость покойного Филиппа Августа и те привилегии, что даровал он парижским схоларам.

— Что еще за привилегии? — казалось, расспросам Мартена не будет конца.

— Их много, — сдвинул кустистые брови Бидо. — Есть апостольские — те, что от Папы. И есть королевские. Главная из них — неподсудность схоларов светским властям и парижскому прево. Кроме дел гражданских, кои наш король недавно передал под руку Шатле. Если же схолар совершит преступление, то прево не имеет права задерживать его, кроме некоторых особо вопиющих случаев, а если задержит — должен немедленно передать виновного епископу. А церковный суд, тем более по отношению к любимчикам-схоларам, обычно снисходительнее, чем светский.

— Неплохо, — хмыкнул Мартен. — Похоже, от вашей науки все же есть какая-то польза.

— И это только начало, — улыбнулся Бидо. — Схолар, как и любой клирик, не может быть подвергнут телесным наказаниям, отсечению членов, а также пыткам, кроме пытки водой. Его нельзя посадить в тюрьму за долги. Он, в отличие от прочих горожан, освобожден от обязанности ходить в дозор и стоять на воротах. А самое приятное — он освобожден от большинства налогов. Чем многие схолары и пользуются беззастенчиво, к немалой досаде и разорению исконных горожан, — подмигнул Бидо шагавшему рядом Арно де Серволю.

— И правильно делают, — ответил тот. — Иначе эти торгаши задавили бы нас своей враждебной массой. Даже в Париже нашего брата едва наберется человек пять-шесть на сотню горожан. А те все со связями, укорененные, окопавшиеся в своих цехах. Еще недавно они драли с нас три шкуры за аренду их грязных промерзших сараев. Они всегда нас ненавидели: за то, что мы умнее их, смелее их, за то, что разговариваем не так, как они, за то, что нравимся их женам и девицам.

— А есть еще такая привилегия committimus, — вернулся к разговору о привилегиях Бидо, — иначе известная как jus non trahi extra. Вот, допустим, приплыл ты учиться в Париж издалека, из какой-нибудь Финской земли. А тут вдруг твой сосед на родине вызывает тебя в суд по какой-нибудь земельной тяжбе. И плывешь ты целый месяц в свою Финляндию, судишься там, потом месяц назад возвращаешься обратно. А через полгода другой сосед тебя истребует. В итоге — не учение, а сплошные разъезды туда-сюда. Чтобы пресечь такое, схоларам и дали привилегию committimus, чтобы они могли истребовать или защищаться в суде по месту своего обучения, например, в суде хранителей апостолических привилегий.