Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
— Нянюшка, ты бы короб с лекарствами взяла, да сходили, пока лекарь не придет. И Аксинья на свое 'счастье' посмотрела бы, успокоилась, и ты за ней приглядишь. И то... парень пострадал, помощь ему всяко надобна.
Дарёна посмотрела на одну боярышню, на вторую...
— Пойдем, Аксинья. А ты, Устя, тут сиди.
— Да, няня.
Усте и не хотелось никуда. Она вот брата дождется, поговорит с ним, потом с отцом они поговорят. Но это уж завтра, не раньше. Может, спать лечь? Пойти помолиться, да и на боковую?
Так Устя и сделала.
Жаль, спокойного сна не получилось. Вновь и вновь выплывали ненавистные зеленые глаза, усмехались алые губы...
— Иди ко мне, Устиньюшка. Не упрямься. Может, и уйдешь ты завтра к другому, но с моими поцелуями на губах гореть будешь!
Лучше и вовсе не спать, чем так-то... тьфу, гад!
* * *
Боярин Алексей Михайлу самолично отпаивал. Лучшего вина не пожалел...
— Когда б не ты, Михайла... поджигать они шли. И масло у них было земляное, и трут, и огниво. Поджигать. Промедлили бы — все б вспыхнуло.
Михайла только руками развел.
— Уж прости, боярин, я человек подневольный. Приказал царевич за подворьем приглядывать, я и ходил тут, поодаль.
— Приглядывать? Зачем?
— Так боярышня Устинья люба ему. Вот и знать желает... нет, боярин, не о том. Царевич знает, что она в строгости росла, что дурного не будет. Так ведь и другое надобно. Что ей любо, куда она ходит, какой подарок подарить... сложно с ними, с бабами-то. Не угодишь никак.
Боярин смягчился.
Дело молодое, то понятно. Аж молодость вспомнил. У них-то с Дуняшей не так было, а вот отец, было дело, рассказывал, как за бабкой ухлестывал. Часами у подворья сидел, чтобы увидеться... красивая была, неприступная. А ромашки ей нравились. Обычные, полевые...
Царевичу не к лицу под чужими заборами околачиваться, а вот доверенного кого послать — можно.
— И то верно. Мало подарок подарить, надобно знать, что к душе придется.
Михайла кивнул.
— Вот и гулял я. Уж прости, боярин, давно я ту дыру приметил... ну и проходил иногда мимо.
Боярин хмыкнул, но уточнять не стал. И так понятно, мог парень и с кем из холопок сойтись, дело молодое. И про Устинью узнать чего, и так оно... полезно.
У двери поскреблись.
— Батюшка, дозволишь?
Аксинья и Дарёна. Воду принесли, короб с лекарствами, тряпицы — проходите, коли так. Боярыне вроде как и не по чину, а вот кому из боярышень — в самый раз. И внимание оказано, и в меру.
— Проходите, помогайте, — отмахнулся боярин. И к Михайле повернулся. — А дальше что?
— А дальше гляжу — идут эти двое, у дыры остановились, и один у второго трут спрашивает. Понятно же, не для хорошего дела. Я за ними в дыру, да и напал.
— Ох...
Боярин на Аксинью посмотрел зло, потом рукой махнул. Баба же!
— Ты, Ксюха, не отвлекайся. Таз держи. Дарёна, что там с раной?
— Не страшно. Мышцы рассекло, болеть будет, шить надобно. Крови парень потерял много, — Дарёна и не такого насмотрелась, в ранах тоже понимала. — А жить будет. Шрам, вот, останется...
— Лекарь сейчас уж будет, — посулил боярин. — Пока так промойте, да примочку какую положите. Все легче будет. И одежду спасителю нашему поищите, Дарья, ты знаешь...
Нянюшка кивнула.
И поищет, и принесет.
— Хорошо, боярин.
— Дальше-то что было, Михайла?
— Дальше одного я сразу положил, а второй бы меня там и оставил, когда б не вы. Благодарствую, боярин, за помощь.
— Ты что, парень! Это я тебе благодарен! Кто другой мимо бы прошел...
— С меня бы потом царевич шкуру снял.
— И царевичу моя благодарность. Когда б не он, все мы тут погибли бы...
Преувеличивал, конечно, боярин. Ну да ладно, ему можно.
— Боярин, отписать бы царевичу, чтобы дело не замяли?
Боярин только вздохнул.
— Отпишу я сейчас.
— Он сегодня у Истермана быть должен, может, туда гонца послать?
— Пошлю, Михайла. Ты лежи, лежи... не было б хуже...
А там и наново у двери заскреблись, лекарь прибыл.
* * *
Устя у себя в светелке ко сну готовилась. Уж помолилась, когда батюшка зашел.
— Дочь, ты мне нужна срочно.
— Что случилось, батюшка?
Устя зевнула невольно, рот перекрестила...
— Царевичу письмо отписать надобно. О случившемся. Сможешь? На лембергском, чтобы лишний никто не понял?
— Смогу конечно, батюшка, — Устя на рубаху сарафан набросила, за боярином пошла.
Письмо?
Не служба то, а службишка. На бумаге начертать, для батюшки перевести.
Государь мой, царевич Федор, холоп твой Алексейка Заболоцкий челом бьет, кланяться изволит.
Конечно, такого Устя не писала. На родном языке стоило бы. А на лембергском — проще все. Куцый он язык, рваный, собачий.
Царевичу Федору Иоанновичу.
Государь, этой ночью мой дом пытались поджечь двое разбойников.
Твой слуга Михайла убил одного и пленил второго. Прошу, не оставь это дело милостью своей.
У нас в порядке все.
Боярин Заболоцкий.
На лембергском указания писать хорошо. Больше ни для чего тот язык не пригоден.
* * *
Устя отправилась спать. И знать не знала, какой переполох в столице поднимется.
Не знала она, что Федор отправит Истермана в Разбойный приказ, сам бы поехал, да пьян уж так, что на ногах едва держался. Что всю ночь Истерман там и проведет, наблюдая за допросом татя.
Что Федор к ней хотел поехать, да отговорили друзья — куда пьяным таким? Все хорошо с боярышней? Вот и не позорь девку, завтра поедешь, как дОлжно.
Не знала, что столица считай, с двух сторон вскипит.
Царь, которому про боярина Данилу доложили, свое требовать будет, Федор — свое.
Она просто спала. И снился ей любимый человек. Веселый, смеющийся, радостный.
Уже счастье.
Оно и такое, оказывается, бывает. Знать, что жив, что здоров, что жизни радуется — неуж что-то еще надобно? Не гневи Живу-Матушку, Устя!
Даже не нужна ты ему будешь — уже и того довольно будет, что жив и счастлив он. Остальное-то и мелочи.
Глава 14
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Не было ранее такого. Точно не было.
Ни моего разговора с Марией, ни попытки поджога.
В той, прожитой, жизни, на Илье остался черный аркан. Машка умерла, маленькая Варенька осталась без матери, и навряд ли ей сладко было у бабки с дедом. А потом и брат мой погиб.
В
