Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова

Гончарова Галина Дмитриевна

Устинья, дочь боярская — 1. Возвращение

Пролог

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Завтра я умру.

Позади остались три дня моих мучений. Впереди еще одна ночь.

Самая длинная.

Самая долгая.

Самая страшная и черная ночь моей жизни.

Впрочем, черная она не просто так. Последнюю ночь я провожу в каменном мешке. Подвальное сырое помещение, в котором нет даже окошка. Каменный пол, охапка соломы... отсюда ушли даже крысы. Умные животные, понимают, что здесь им нет пищи, нет поживы. Эти узилища редко используются. И — ненадолго. Даже если простужусь, завтра все поправит костер.

Костер, да...

Наверное, это будет больно. Или нет?

Я не знаю. Я многое успела прочитать, многое узнала. Я знаю, что надо будет дышать дымом, чтобы скорее умереть. Но смогу ли я?

И будет ли это считаться грехом самоубийства?

Не знаю...

Ни лучика, ни звездочки. Чернота, которую скорее подчеркивает, чем рассеивает слабое свечение в конце коридора. Там единственный охранник. Да и зачем больше?

Каменный мешок, тяжелая железная решетка...

Что я могу с ней сделать? А если бы и сделала, куда бежать?

Пустота и чернота вокруг, пустота и чернота в душе. Ничего у меня нет, ничего не осталось.

Позади — суд.

Суд, на котором и судьей, и председателем, и присяжными сразу — всем является мой муж. Его величество, его императорское величество, император Россы. Уже не царь, как повелось от Государя Сокола, уже император.

Кто осмелится сказать хоть слово против?

Кто рискнет опротестовать его решение?

Обвинитель — его самый близкий и лучший друг. Друг, который всю жизнь... да, вот уже больше двадцати лет меня и любит — и ненавидит. Сейчас уже, наверное, просто ненавидит.

Обвинение — измена императору.

Смешно.

Какая может быть измена, если он сам развелся со мной? Сам отослал в монастырь? Солдат прислал, чтобы те стояли под стенами, стерегли меня... даже смешно. Больше десяти лет уже я не государыня, а просто инокиня. Просто скромная сестра Устинья. Имя — единственное, что мне осталось. Упросила матушку при постриге оставить.

Не могу я от мирского отказаться, или мир от меня не отказывается... имя — единственное, что у меня есть от той счастливой жизни.

Маменька меня Устенькой называла, когда ласкова была.

И — ОН.

Единственный раз в жизни... всего-то минута счастья и была, один поцелуй, а помнится. Как сейчас — помнится. И серые глаза рядом с моими, и улыбка — неверная, счастливая, и теплые губы на моих губах.

С мужем в постель ложилась — как не было ничего. Память даже не сохранила.

Темноту помню, боль, косы, локтем прижатые — и все. Спросит кто — и не отвечу, что было, как было... женщина замужняя.

А тут — один поцелуй и случился за всю жизнь. И навеки со мной остался. Гореть завтра буду — о нем думать.

Наверное, супруг бывший думает, что я с ума сошла, когда на суде улыбалась насмешливо. А что еще можно сделать? Рыдать, бунтовать, справедливости просить? Смешно же.

И глупо...

Бедный Семушка, невинный мальчик, что уж там греха таить. Не было у нас с ним ничего и никогда. И на суде он о том кричал, и я поведала. А что толку? Кто бы нам поверил?

В монастырь он заходил?

Заходил, бывало. Как же ему проверять, здесь я или сбежала?

Со мной наедине оставался? Оставался. Минут на пять, может, на десять. Хватит ли этого для измены?

Не знаю. Может, и хватит. Только вот не было у нас с ним ничего, а умирал мальчик долго. Императорский приговор оказался суровым. Распятие на кресте.

Семушка умирал, а меня привезли, напротив посадили, и смотреть заставили. Если глаза закрывала, его начинали плетьми бить... лучше б меня.

И за что...

Просто — за пару теплых слов, за улыбку, да на ярмарке торговцы теплее улыбаются, когда покупателей заманивают!

Три дня назад — суд. Два дня назад — его казнь. Завтра — моя. Быстрое нонеча в Россе правосудие. А главное — слепое и глухое.

Кричи, не кричи...

— Не шуми.

Я дернулась, словно меня плетью ожгло.

— Что?! А...

Из-за поворота ко мне медленно приблизился огонек. Поднялась плошка с угольками, освещая лицо, которое я и на этом свете видеть не хотела, и на том... ежели в ад попаду, мне парсуну этого человека напротив котла повесят. Тогда и варить не надо будет...

— Ты?!

— Я, Устиньюшка. Я, душенька. Тепло ли тебе, сокровище? Радостно ли?

Зеленые глаза напротив. Ведьминские омуты, не иначе. По этим глазам не одна сенная девка слезами уливалась, а я... я этого человека всей душой ненавидела.

— Ты почто пришел, Михайла? Позлорадствовать? Ну так смотри, радуйся. Сколько тебе осталось до рассвета? Часа хватит?

Откуда и слова взялись? Едкие, острые...

Под зелеными глазами — черные круги. Словно его завтра сожгут, не меня.

— Жизни не хватило бы.

— Моей так и не хватит. Почто невинную душу загубил? Знаешь ведь, невиновен был Семушка.

— Невиновен? — в зеленых глазах мелькает страшное, темное, словно рыба-акула плавник из-под водной глади высунула. — Я бы его еще сто раз убил! За то, что виделся с тобой каждый день, разговаривал, до руки твоей касался... думал — забылось, перегорело, ан нет! Сто раз бы его убил! Двести!!!

Отшатываюсь от решетки, подношу руку к губам.

— За... это?!

Ответом мне кривая улыбка на полных губах.

— Государь наш, Фёдор Иванович, жениться желает на принцессе Лембергской. А там условие поставили, они-де не дикари какие. Даже коли старая жена в монастыре, все одно, жена она, не свободен государь наш.

— А как же та девка, которую он после меня в палаты привел?

— Девка и есть. Случай такой вышел, яблочком она подавилась.

А яблочко то из сказки про мертвую царевну было. Не иначе.

— Тоже — ты?

— А хоть бы и я, Устиньюшка. Не заслуживала она ничего иного. Ты государыня законная, а что родить не смогла, нет твоей вины.

Я только головой качнула.

— Что сыночка я скинула — судьба такая. Да только ты первый рад был, что в монастыре я. Али не так, Михайла?

— Так, — слово камнем падает в темноту, теряется где-то у носков расшитых золотой нитью щегольских сапог. — Так, Устиньюшка. Если не мне, то и никому! Не мог я выносить... Федька, дурак малахольный, сокровище