Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
И столько боли в последнем слове...
Кто-то другой растрогался бы. А я — нет. Я глаза Семушки помню. И как мальчик за глотком воздуха тянулся. И... он ведь меня не винил, он передо мной винился. Знал, что и мне кары не избежать, с креста о прощении просил...
Что ж.
И я бью. Наотмашь.
— Потому что я ни его не любила, ни тебя. Тошно мне от вас обоих, гадко на душе. Завтра умирать буду с радостью — избавление с огнем придет!
Зеленые глаза вспыхивают болотными огнями.
— Ни меня, ни его... а кого, Устинья?! КОГО?!
Пожимаю плечами.
— Он уже ушел. И я завтра к нему пойду. Если Господь милостив, хоть увидеть его дозволит. Хоть раз бы еще...
Хоть из ада!
В любом котле счастлива буду, зная, что ОН — в раю. Лишь бы... каждую ночь снится, каждую... и подушка мокрая.
Лицо Михайлы искажается такой гримасой, что я даже отшатываюсь.
— ТЫ!!!
Кажется, я спустила дьявола с цепи. Но мне не страшно. Я смотрю ему прямо в глаза и улыбаюсь.
— Я. И что? Сам меня убьешь? Сделай милость!
Михайла более-менее берет себя в руки и ухмыляется.
— Сам? Нет... но на костер ты завтра так просто не уйдешь.
— Неужели? Пытать будете?
— Нет.
Глухо падает на пол замок. Распахивается дверь, и Михайла шагает внутрь камеры. Я и забыла, что он меня на голову выше, забыла, что сильнее...
— Иди ко мне, Устиньюшка. Не упрямься. Может, и уйдешь ты завтра к другому, но с моими поцелуями на губах гореть будешь!
— НЕТ!!!
— Обо мне думать будешь... всю душу мне вымотала, ведьма рыжая... ненавижу, люблю...
Я отбиваюсь, что есть сил, но справиться с ним не могу.
Мужчина намного сильнее, а сейчас еще и охвачен каким-то неистовством... хоть бы одежда другая, а то одна рубаха, под которой ничего нет.
Кричать не получается, Михайла накрывает мои губы своими, дыхание перехватывает, потом одна рука стискивает оба моих запястья, вторая ложится на горло, я чувствую спиной ледяной каменный пол — и приходит БОЛЬ.
Острая, резкая, словно кинжалом ударили.
Из глаз текут слезы, я даже не вслушиваюсь в шепот над ухом — как-то само получается...
— Всю жизнь... тебя одну... никого не видел... Устиньюшка...
И снова косы прижаты к полу. Отрезала бы, да завтра сами сгорят...
Когда все заканчивается, я даже не сразу это осознаю. Просто мужское тело рядом со мной становится каменно тяжелым, потом откатывается в сторону, а меня, напротив, притягивают наверх.
— Устиньюшка... хочешь — выведу тебя отсюда? Найду, что Федьке соврать, и кони за стеной ждут, и возок! Только согласись! Мы еще молоды, ты мне и деток родить успеешь, мне, не ему!
Это становится последней каплей.
Хватка на моих запястьях слабеет — и я что есть силы впиваюсь ногтями, куда попала. В грудь, полосую ее... жаль, сильно не вышло. Мне бы кошачьи когти, а не то, что сейчас, под корень остриженное.
— Прочь поди, холоп ненадобный! Или ты думаешь, что принудив — порадовал? Завтра гореть буду, о тебе и не вспомню! Ничтожеством ты был, им и подохнешь!
Михайла взлетает с пола.
— ТЫ!!!
Я улыбаюсь, почему-то чувствуя себя победительницей.
— Тело ты получил. И то силой, добром бы никогда не сбылось. А душу не тронь. Не любят таких, как ты. Не стоишь ты ни любви, ни презрения, ни памяти.
Ответом мне служит самое черное ругательство.
Михайла вылетает из камеры, звякает замок, а я начинаю смеяться. Зло, безудержно, до слез... пока шаги не стихают за поворотом.
Любовь!
Она и такая — любовь?
Смех сменяется слезами, потом отчаянием. Кажется, эта мразь мне рубаху порвала... что ж. Гореть за измену буду, так какая теперь разница?
А, никакой.
Жаль, даже если с костра правду прокричу, Федька мне не поверит.
А еще впервые мне жаль умирать.
Мне хочется мести. Хочется убивать, хочется отплатить за боль и отчаяние... за все эти годы никогда я такого гнева не испытывала. Горе было, отчаяние, безнадежность. Гнева не было.
А сейчас он есть. Такой горячий, что мне даже больно от него. Наверное, так и от огня будет...
— Как ты?!
Тихий голос вспарывает темноту. Я подпрыгиваю на полу.
— Ты... ты кто?!
В каменном мешке напротив вздыхают.
— Я — Верея. Волхвица.
И я вспоминаю.
— Ты... да, тебя привезли дней пять назад!
— Хотели еще тогда казнить. Не успели.
Я горько смеюсь в ответ.
— Уступи место царице, Верея. За мной пойдешь... Фёдор от крови хмелеет, своего не упустит.
И получаю такой же смешок в ответ.
— Смотрю, не он один тут одурел.
— Ты про Мишку? Вот шпынь негодный...
— Любит он тебя. Без ума и без памяти любит.
Я пожимаю плечами.
— По себе мой муженек слугу подбирал. Сам дрянь, и холоп у него пакостливый и подлый, разве что вороват не в меру. А уж кого он полюбит, той хоть волком вой. Любовь... тьфу! Не любовь это, желание присвоить, обладать, а коли не получится, так уничтожить. Не мое — так и ничье.
Глаза вновь привыкли к темноте, и я вижу, как Верея приближается к решетке.
— Ты молоденькая совсем...
— Да. Мне семнадцать.
— Мне уже почти сорок.
— Я знаю, Устинья Алексеевна.
Развожу руками.
— Уж прости. Моя б воля — ушла бы ты из этой камеры на волю. Может, хоть последнее желание завтра дадут? Попрошу за тебя...
Верея смотрит серьезно и жестко.
— За меня?
— Почему нет? Больше мне просить не за кого. Семьи нет, детей Богиня не дала, да и к лучшему оно. От свиньи голуби не родятся...
Ненависть сидит внутри. Она горячая, она темная и болезненная. Но ненависть эта не к несчастной обреченной девчонке. Ненависть к тем, кто походя сломал мою жизнь.
Муж.
Свекровь.
Михайла.
Могла бы — горло бы перегрызла... ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУУУУУ!!! До воя, до крика, ненависть кипящей кислотой растекается по жилочкам, въедается чернотой под кожу, застилает глаза...
Верея о чем-то сосредоточенно размышляет. А потом...
— Не знала б я, Устинья Алексеевна, что ты царица, сказала б — одна из нас. Есть в тебе Матушкин огонь. Неуж не чуяла?
Я пожимаю плечами.
— Нет. Должна была?
— Может, и не могла... если только сейчас раскрылось, — бормочет девчонка. А потом...
