Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй
Апельсин был цвета пламени. Мэри поднесла его к носу – запах разил наповал!
– Если я буду чистить его здесь, начнутся беспорядки, – сказала она, косясь на прохожих. – И меня отдадут под трибунал за их возбуждение.
– Мы можем отнести его к вам домой. Съешьте его там.
Ну, все понятно. Кто бы сомневался? Мужчина не приглашает женщину на обед просто для того, чтобы поговорить о работе. Тут у нее в памяти всплыли слова Марты. «Это мое», – сказала она и взяла с кресла свой лисий палантин. Мэри посмотрела на Хемингуэя, который, строго говоря, все еще принадлежал той женщине, не важно, на грани они разрыва или нет.
– Не думаю, что это понравится миссис Хемингуэй.
– Не думаю, что миссис Хемингуэй вообще есть до этого дело.
Скрепя сердце Мэри протянула апельсин обратно.
– Может, и так, но моему мужу дело, пожалуй, будет.
Эрнест расстегнул пряжку на ее ранце, и оранжевый плод скользнул внутрь.
– Апельсин ваш, – сказал он. Мэри показалось, что она услышала, как он добавил: «И я тоже». Впрочем, он как раз вытирал бороду салфеткой, так что, возможно, ей это лишь померещилось.
– Спасибо, мистер Хемингуэй, – улыбнулась она. – Вы не представляете, как давно я не ела апельсинов.
– Если хотите, зовите меня просто Папа, как все остальные.
Мэри рассмеялась:
– Конечно, Папа, – сказала она, и Папа в свою очередь выглядел весьма польщенным ее одобрением.
Бросив все свои дела, Мэри немедленно отправилась домой, чтобы съесть апельсин. Оказавшись в квартире, она быстренько смыла пыль и уголь с ресниц, помаду с губ и щек и, взволнованная, уселась за видавший виды стол. Поддев ногтем кожуру, подставила нос. По комнате разлился волшебный запах. Мэри мысленно возблагодарила божество, кем бы оно ни было, за то, что в этот жаркий лондонский день, когда война, по всей видимости, заканчивается, причем, похоже, победой достойных, ей повстречался Эрнест Хемингуэй, – и вонзила зубы в эту жизнь, ставшую вдруг такой душистой и сладкой.
33. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
Сентябрь кончается, воздух стал прохладным. По утрам полынь в долине покрывается инеем, точно кроличьим мехом. В последнюю неделю Мэри забросила сортировку бумаг Эрнеста: письма так и лежат неразобранные.
Мэри бродит по склонам, то и дело натыкаясь на норы сусликов и лисьи следы. Скоро снег укроет холмы белым одеялом, пока же они похожи на шкуру гепарда, которого они с Эрнестом могли бы подстрелить в южноафриканском вельде. А небо серое, словно лужа стоячей воды.
Иногда она поднимается в лес, где пихта мешается с березой. В этом году осень наступила как-то очень быстро, и лес буквально за несколько дней окрасился в цвета горчицы, крови и ржавчины. В голове не умещается, что Эрнест, так любивший эту красоту, больше никогда ее не увидит.
Репортеры продолжают ей названивать, хотя в каждом своем интервью Мэри как заведенная повторяет одно и то же: «Эрнест чистил ружье, и оно нечаянно выстрелило». И всякий раз слышит на другом конце провода недоверчивое молчание перед новой атакой: «Ведь Эрнест прекрасно владел оружием! Зачем он поднялся так рано? Что он собирался делать тем утром?» И Мэри монотонно отвечает раз за разом: «Стрелять уток. Мы собирались пойти на утиную охоту».
Вечером накануне Эрнест пел по-итальянски:
– Tutti mi ’chiamano bionda… Ma bionda io non sono![34] – выводил он в ванной, чистя зубы. Он научился этой песенке у гондольеров в Венеции.
Мэри складывала свою одежду и улыбалась, слушая глупую песенку. Теперь он все чаще бывал в хорошем настроении. И работа у него вроде пошла полегче.
– Porto capelli neri![35] – неслись из ванной его трели.
– Чем займемся завтра, Барашек? – окликнула его Мэри из своей спальни.
– Может, постреляем уток?
– Отличная идея.
Эрнесту захотелось выйти из дома, подвигаться на воздухе. Она подумала, это хороший знак. И надеялась убедить его закончить какой-нибудь из парижских набросков и отослать издателю. Ей так хотелось, чтобы Эрнест снова ощутил себя уверенно в мире слов, ведь он приходил в хорошее настроение только от работы. Последние десять лет, после «Старика», ее муж очень мало публиковался – неудивительно, что он чувствовал себя списанным в утиль.
Он зашел к ней в спальню, чтобы поцеловать на ночь. В последние несколько дней он опять стал нежным и любящим. Она с удивлением почувствовала, как его язык легонько скользнул ей в рот. Ощутила вкус зубной пасты.
– Спокойной ночи, Барашек. Сладких снов.
– Спокойной ночи, мой котенок! – раздалось в ответ из его спальни.
А потом его мощный, как труба, баритон снова завел легкомысленное Tutti mi’ chiamano bionda… Ma bionda io non sono! Его итальянский был безупречен еще с той, давней войны. Слова постепенно сменились мычанием, пока он раскладывал вещи в своей комнате.
Мэри удовлетворенно закрыла глаза. «Наконец он вернулся», – подумала она. Завтра они всласть постреляют уток, и она приготовит что-нибудь его любимое, а потом будет нежно шептать ему на ухо, что весь мир сойдет с ума, когда прочитает воспоминания о молодости Эрнеста Хемингуэя. Она зароется носом в его побелевшие волосы, а вечером, после бутылки очень хорошего вина, они, быть может, займутся любовью. Хлопнула дверь, голоса стало не слышно, и Мэри погрузилась в сон, думая о том, какой прекрасный день ждет их завтра.
Следующим звуком, который она услышала, был выстрел.
Не важно, что журналисты ей не верят. Их дело. Мэри наплевать на мнение штатного сотрудника «Таймс». Но почему Эрнест был в таком прекрасном расположении духа накануне вечером? Почему он так аккуратно завернул в пленку недоеденный ужин? Зачем купил лотерейный билет на розыгрыш, который должен был состояться на следующей неделе? К чему составлял подробные планы на предстоящие каникулы и выгреб кучу писем, словно собрался их рассортировать в ближайшее время? Эрнест всю жизнь питал лютую ненависть к подобному мерзкому способу уйти из жизни; он не мог поступить так. Он не оставил бы ее одну.
«Стрелять уток. Случайный выстрел. Чистил ружье», – раз за разом повторяла Мэри, не давая журналистам себя сбить. Она прекрасно понимала репортеров – сама такой была. Помнила, что нужно попытаться столкнуть собеседника с вызубренных фраз, и тогда услышишь настоящую историю. Так что она упорно повторяла одно и то же. Им ее не поколебать.
* * *Мэри остановилась у озера и смотрит на уток и цаплю. Стоит неподвижно, вдыхая запах прелой листвы, и ждет, пока птицы приблизятся. Толстая куропатка, серая в коричневых пятнах, что-то клюет у самых ботинок. Будь здесь ее муж, он подстрелил бы их на обед. Но у Мэри больше нет желания охотиться; к тому же все их оружие теперь надежно заперто.
Она садится у воды, как часто делала этим летом. Каждый раз, когда она приходила сюда, детские воспоминания охватывали ее с новой силой, словно все произошло только вчера. Она каталась на коньках по льду озера в Миннесоте. Лет в семь, судя по тому, что сама вырезала на двери лесопилки дату – «1915».
В том году холода наступили рано, ночи стояли морозные и безветренные, так что скоро вода превратилась в гладкий, как зеркало, лед. Мэри носилась по всему озеру, наслаждаясь тем, как ее коньки чертят витиеватые узоры. В камышах лед был тоньше, и Мэри старалась держаться подальше, хотя ей нравилось смотреть на форелей, снующих под водой.
С одной стороны озера, у заливчика, на фоне белого пейзажа темнела старая лесопилка. На двери были нацарапаны имена и даты, которые оставляли те из ребят, у кого хватило храбрости забраться на самый тонкий лед заливчика. Мэри закончила вырезать цифру «пять», когда услышала сухой треск, словно отцовский колун врезался в колоду. Она опустила глаза и увидела, что лед под ботинком пошел трещинами.
Мэри попыталась отойти в сторону маленькими шажками, как учила мать, но стоило ей шевельнуться, как зеркальная гладь под другим коньком тоже треснула, и наверх хлынула темная вода, заливаясь в ботинки. Лед вокруг стремительно покрывался паутиной трещин.
Мэри вцепилась в дверную ручку, но та лишь повернулась под ее весом. С берега послышались крики. Держаться больше было не за что, и Мэри ухнула вниз, в черную ледяную воду.
А это озеро – тихое, мирное. По воде плавают утки, освещенные бледным осенним солнцем. Эрнест часто говорил, что «окосел от тоски», словно та каким-то образом сказалась на его зрении и мешала видеть мир таким, как есть. Но ее тоска – это боль, это скорбная песнь.
Мэри видит тут некую аналогию, ведь Эрнест хотел умереть не больше, чем она – оказаться в ледяной воде. Может, он просто оступился, как и она в детстве. И ухватился за дверную ручку, как она когда-то, но ручка точно так же повернулась и выскользнула. В этот момент палец Эрнеста, который просто лежал на спусковом крючке, резко дернулся. И кто знает, возможно, оба испытали одинаковое чувство, когда ружье Эрнеста выстрелило, а маленькая Мэри ушла под лед. Не ужас, скорее любопытство. «Что со мной происходит? – удивился, должно быть, он. – Что я делаю в этой темноте?»
