Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй
– Может, помочь, Барашек?
– Нет. Я должен сделать это сам.
Несколько фраз, чуть больше, чем на телеграмму.
Когда Мэри вернулась в комнату после обеда, он все еще ничего не написал. Только поднял на нее глаза, бережно держа листок, словно школьник – экзаменационный билет.
– Этот лимон выжат до последней капли, – сказал он, скользя взглядом по чистой бумаге.
– Напиши всего одно предложение. Просто скажи, что желаешь президенту всего наилучшего.
Эрнест медленно моргал увлажнившимися от выпивки глазами. Сколько он уже успел принять за утро? Если в доме не оказывалось спиртного, он мог пить хоть зубной эликсир.
– Хочешь, я останусь?
– Я вечером все закончу, – покачал головой Эрнест.
Она поцеловала его, но он этого, кажется, даже не заметил.
Мэри решила прогуляться за луг. Она прошла пешком четверть мили до Ворм-Спринг-роуд, думая о том мужчине, в которого влюбилась в ликующем Париже. Какая бесконечная и прекрасная дорога жизни открывалась перед Мэри из тридцать первого номера отеля «Ритц». Как она мечтала, что зашагает по этой дороге рука об руку с Эрнестом Хемингуэем! А теперь? Теперь он, кажется, даже не замечает того, что раньше его так радовало. Иногда она срывалась, не представляя, что ей делать с ним или с собой. Его депрессия стала их постоянным спутником.
Мэри понимала, что не имеет на это права, но она устала постоянно подстраиваться под его настроение. Они с Эрнестом состарились вместе: каждый знал все о недостатках и страхах другого, понимал, когда другой не в духе, чувствовал подходящий момент для примирения. Но в последние месяцы – или, пожалуй, годы, с тех пор как разбился их самолет, – стало совсем тяжко. Когда Эрнест впадал в особенно глубокую депрессию, до него невозможно было достучаться. Хуже того, он свирепел. За пятнадцать лет брака она так и не смогла привыкнуть к этим вспышкам ярости. Таких хлестких оскорблений, как от любимого мужа, она в жизни ни от кого не слышала.
Мэри шла, пока не добрела до пояса снегов.
Когда она вернулась, в кабинете уже было темно. Эрнест неподвижно сидел в полумраке, окруженный книгами. Мэри повернула выключатель настольной лампы, и он прикрыл ладонью глаза, а когда убрал руку, стало видно, что они покраснели, словно он их долго тер.
– Я не знаю, что делать. – Он бессильно смотрел на лист бумаги, словно понятия не имел, как с ним обращаться. Наступил вечер, и Мэри убедила Эрнеста прерваться и хорошенько отдохнуть.
Но на другой день все повторилось. И на третий тоже.
– Барашек, всего несколько фраз, – повторяла она, глядя на валяющиеся вокруг черновики и наброски с обрывками предложений.
Поздравление для президента было закончено через неделю. Перед тем как запечатать конверт, Мэри еще раз бросила взгляд на листок. В завитках его почерка ей чудились очертания пыточных инструментов – буквы были похожи на средневековые скобы и петли, затягивавшие руки и зажимавшие язык.
«Эх, Эрнест, – подумала она, – мы могли бы быть счастливы, если бы только ты отложил ручку».
Проведя два месяца в опустевшем доме, Мэри по-прежнему отправляется в постель лишь под утро. В свои пятьдесят пять она все еще живет в подростковом режиме: встает поздно, ложится часа в три-четыре утра. Спит она крепко и, проснувшись, не помнит, что ей снилось, – может, вообще ничего. Друзья советовали поговорить с кем-нибудь из профессионалов о том утре, когда она нашла мужа мертвым. Она увидела не так уж много, но вот звук… Звук до сих пор преследует ее – она раз за разом слышит его: словно ящик бюро вылетел из пазов и грохнулся на пол. Кухарка ли сбросит ножи и вилки в раковину, дверь ли хлопнет на ветру – Мэри тотчас вздрагивает, вспоминая тот утренний выстрел.
Именно об этом доктор и хочет с ней теперь поговорить – о том, что она увидела в то утро. Он объясняет: если не проговорить все – особенно все то, что она тогда увидела, – ей будет куда тяжелее пережить это горе. Память, говорит доктор, это как шрапнель в ноге у Эрнеста, проговорить – значит вытащить ее, иначе нога будет гноиться и нарывать. Но Мэри не склонна делиться пережитым ни с мозговедами, ни с биографами, ни с клубом бывших жен. Ее обложили со всех сторон: «Говори! Говори! Говори!» Словно воспоминания – это зверь и его можно выгнать из норы.
Мэри и так пришлось говорить больше всех. После того как ушел дознаватель, она позвонила женам и сыновьям. В полном оцепенении.
В записной книжке она нашла номер Хэдли и лондонский телефон Марты. Несколько мгновений смотрела на обведенное черной рамкой имя Файф. Бедная Файф. Она боготворила Эрнеста, он был для нее центром Вселенной. Неужели Полин любила его больше их всех? Во всяком случае, сражалась она за него отчаяннее других, думала Мэри, вспоминая, как Марта буквально скинула его с плеч, словно тяжелый пиджак слишком жарким парижским днем.
Сперва Мэри набрала номер Хэдли.
– Это был несчастный случай, – объяснила она.
– Куда он собирался в такую рань?
– На утиную охоту, – ответила Мэри. – У нас были планы.
На том конце провода повисла тишина. Потом Мэри часто приходилось слышать подобную тишину, несколько месяцев подряд каждый из ее собеседников деликатно замолкал, когда она произносила: «Это был несчастный случай. Эрнест просто неосторожно обращался с ружьем». Никто, даже прислуга, ей не верил.
– Я не думала, что он закончит так, – сказала Хэдли. – Боже мой, я и представить себе не могла, что когда-нибудь буду жить в мире, где нет его.
Хэдли была уже не в том возрасте, чтобы отправляться в далекое путешествие, но сказала, что приедет Бамби со своей беременной женой.
– Я попрошу его привезти красные розы. А то ведь он и не вспомнит, почему именно их.
Затем Мэри позвонила Патрику и Грегори, сообщила, что случилось с их отцом. И только Марта, услышав: «Эрнест погиб. Несчастный случай с ружьем», с воплем отшатнулась от телефона. Чего-чего, а этого Мэри не ожидала. Во всяком случае от Марты.
32. Лондон, Англия. Май 1944
На момент той встречи в ресторанчике на Шарлот-стрит оба были несвободны. Мэри даже в голову не могло прийти, что из приглашения мистера Хемингуэя может выйти нечто большее, чем просто разговор: он только что приехал в Лондон, и его неосведомленность о происходящем на фронтах уже стала притчей во языцех у американских корреспондентов, которые находились здесь с самого начала. Мэри подумала, что Хемингуэй просто придумал хитрый способ собрать информацию, не нанося урона своему реноме героического репортера.
Собиралась она недолго. Выскребла остатки помады на губы и щеки, подкрасила ресницы разведенной в воде жженой пробкой, глянула в зеркало: неплохо. Мэри никогда не считала себя красавицей, но для ее тридцати шести лицо вполне даже ничего. Она понимала, что мужчинам нравится ее живой нрав, ее смешливость и готовность продолжать пить и петь даже тогда, когда остальные участники вечеринки уже отправились на покой. Умение жить с удовольствием вполне заменяло Мэри смазливую мордашку.
Взяв щетку, Мэри безуспешно пыталась вычесать из кудряшек пыль от вчерашней бомбежки. Что ж, в таком городе сложно выглядеть опрятно. Но мистер Хемингуэй перебьется, думала Мэри, складывая сумку, – позже вечером она собиралась заскочить в редакцию «Тайм» на Дин-стрит, чтобы закончить статью.
* * *Мистер Хемингуэй опаздывал. Мэри сидела за столиком на улице и чертила ногтем по клетчатой скатерти. Зря она не зашла внутрь, на улице слишком жарко в шерстяном пиджаке. Пожалуй, и писателю тоже не стоило бы сидеть у всех на виду. Табличка в окне ресторана извещала крупными черными буквами: «Заведение открыто все время, пока разрешена продажа спиртных напитков, кроме случаев прямого попадания».
Мэри думала о его жене, о Марте Геллхорн, которую встречали в Лондоне чуть ли не с королевскими почестями. Мэри впечатлила ее жесткость. Среди бледных и плохо одетых гостей вечеринки на квартирке в Челси Марта выделялась своим загаром, характерным выговором уроженки Среднего Запада и палантином из серебристой лисы с хвостами, свисающими ниже лопаток. Весь вечер ее сопровождали целых два польских летчика.
Вокруг все только и шептались о знаменитой Марте, приехавшей сюда отдельно от мужа, и о ее подвигах в Испании, Финляндии, Китае. «Говорят, – рассказывал приятель Мэри, – что она прибыла на судне, набитом динамитом. И что ее брак на грани краха: вроде они с Хемингуэем вот-вот расстанутся. Вообрази: такой мужчина, и один. Да лондонские дамы нападут на него раньше, чем противник». Марта Геллхорн стояла посреди комнаты, явно понимая, что все внимание приковано к ней, и при этом столь же явно игнорируя этот факт.
Мэри пила пунш. Он отдавал смоленым канатом и машинным маслом. Она старалась набраться храбрости, чтобы заговорить с этой женщиной. Мэри давно с восхищением следила за работой Марты, с тех пор как сама начала работать в «Чикаго дейли ньюс», правда, вести женскую колонку, а не международную. Мэри освещала модные цвета сезона, балы дебютанток и рассуждала, что выберут нынешние дизайнеры – шелк или вуаль, а сама зачитывалась невероятными репортажами Марты из Мадрида и удивлялась ее стремительной карьере, ведь они были ровесницами. Как только война разразилась в Европе, Мэри решила туда отправиться.
