Василий Звягинцев - Билет на ладью Харона
Вот и пусть там гуляют привычным образом.
Вадима Тарханов пригласил в небольшой домик, похожий на караулку, расположенный наискось от коттеджа Бубнова. Из окон были хорошо видны все подходы к объекту.
– Теперь только еще один пункт в инструкцию для следователей следует внести, – вслух размышлял по дороге Ляхов, который в Академии среди прочего изучал и основы права. Не только международного, потребного дипломатам, но и гражданского, и уголовного тоже.
– Хотя признание подследственного остается «царицей доказательств», суд, особенно присяжных, предпочитает иметь и более объективные критерии. Так что придется у клиентов просить, чтобы они сами и всю доказательную базу на себя же подбирали. Не так уж трудно будет, думаю, уговорить их вспомнить, где отпечатки пальчиков могли оставить, какие документы наилучшим способом их уличают… Ну и так далее.
– Не проблема, – ответил Тарханов. – Но в данное время лично нам это не нужно, на суд я Фарида в обозримом будущем выводить не собираюсь, он нам в другом качестве понадобится.
Стол в караулке был накрыт со странной в их нынешнем положении эстетикой. Грубо разделанная селедка семужьего посола, кастрюлька с варенной в мундире картошкой, тарелка с косо нарезанными кусками ржаного хлеба, бутылка простецкой водки, рюмки. И все. Даже в Палестине им случалось сиживать за куда более богатым столом.
– И как это понимать? – весело поинтересовался Ляхов, сбрасывая на застеленную солдатским одеялом железную койку в углу штатский пиджак, за ним надавивший шею галстук. Подвинул грубую крашеную табуретку, с иронической усмешкой повертел в пальцах стограммовый граненый стаканчик. Ну, наливай, мол, раз так. Начал чистить обжигающую пальцы картошку. – Вечер в духе ностальжи? Принимается. А чего Татьяну свою не позвал? Она же тут, поблизости? Ну и посидели бы все вместе, по случаю успеха, а равно и в целях углубления знакомства. Мне она понравилась, не скрою. Очень приятная девушка. Совсем не чета нашим, здешним. Ты на ней жениться собрался или как?
– Ты что, с Максимом уже успел вмазать, пока я выходил? – неожиданно мрачным тоном осведомился Тарханов.
– Да, а что? Совершенно по чуть-чуть. По-докторски, медицинского неразведенного. Ровно для приличия. Неудобно же – хватай, братец, свои деньги, и катись! Не извозчик, чай. А ты что, меня когда-нибудь пьяным видел? – ощутил себя вдруг обиженным Вадим.
– Да вот сейчас и вижу. Был бы трезвый – перемолчал бы.
– Ну-ну. Что-то ты строгий, как я погляжу. – Ляхов совершенно не чувствовал себя пьяным, но доказывать это – как раз и значит поддаться на провокацию.
– Хорошо, оставим. У меня к тебе, во-первых, просьба: никогда и никаким образом ни ты, ни твоя Майя не коснитесь моих отношений с Владой…
– Да ты чего, старик, или мы совсем того? Уж о таких вещах капитана Ляхова предупреждать не нужно. Смешно даже как-то…
– Ладно, проехали. А второе – весь этот стол и антураж предназначен для не менее серьезного разговора.
Вот тут Ляхов напрягся. Что в устах Сергей может означать понятие – серьезный разговор? Сражение в ущельях Маалума он, помнится, таким уж серьезным делом не считал. Хотя и обломилось оно им, с одной стороны, орденами и званиями, с другой – неопределенной опасностью на порядочный кусок дальнейшей жизни.
– Готов! Излагай, компаньеро!
Свою стопку водки он махнул лихо и с полным удовольствием, поскольку после спирта начал уже испытывать обычную сухость во рту и желание либо переключиться на минеральную воду, или уж продолжать по полной программе.
Как говорил майор артиллерии Лев Сергеевич Пушкин, младший брат великого поэта, «пить следует начинать с утра и более уже ни на что не отвлекаться!».
– Излагаю. Только отнесись к моим словам посерьезнее, если можно.
И коротко пересказал ему то, как объяснил Маштаков суть прибора, именуемого «Гнев Аллаха». Однако основное внимание Сергей уделил тому, что случилось в краткий миг, когда профессор вдруг протянул руку к тумблеру на панели неизвестного устройства у себя в подвале.
– …Вот я и говорю, не знаю, понятно ли тебе, это как если полдня ездил в танке и смотрел через триплексы, а потом вдруг откинул люк и высунулся по пояс наружу. И воздух чистейший, и видишь все вокруг, будто заново родился… Так и там.
Ляхов в танках и бронетранспортерах ездил и помнил, какой там образуется воздух даже без стрельбы из штатного оружия, а просто за счет подсачивающегося выхлопа и процесса жизнедеятельности экипажа. Слегка даже удивился умению Тарханова образно излагать свои мысли и ощущения.
– …Палатки стоят, зеленые, типа наших армейских УСБ, передняя линейка, песком посыпанная и белыми камешками обозначенная. Мачта с поднятым красным флагом. Травка довольно высокая, свежая, между палатками и дорожками. Вдалеке фанерная веранда, шифером накрытая, похоже, будто столовая. А главное – удивительно отчетливое ощущение, будто был я здесь. Пойду, скажем, к той же столовой и непременно узнаю место, за которым сидел, даже и запахи тогдашних обедов вспомню.
– Но не пошел?
– Нет, не пошел. Испугался.
– Чего?
– Знать бы! Наверное – того, что если пойду, так уже и не вернусь. Но самое главное даже и не это. Возле штабной палатки, как я ее определил, то есть самой большой и разбитой несколько на отшибе от прочих, увидел я стенд:
«Пионеры Ставрополья приветствуют ХVI съезд ВЛКСМ!»
– И чем же именно он тебя поразил?
– Вот тем самым! Из шести слов – четыре абсолютно непонятных, – с некоторой даже злостью в голосе ответил Тарханов и выпил рюмку, быстро закусил ломтем селедки. – И в то же время я совершенно уверен был, что я тут уже был и это все должен на самом деле помнить, в том числе и значение этой надписи… И что такое «ВЛКСМ», и остальное тоже. А не помню…
Знаешь, что мне Маштаков сказал? Что это шаг вправо, шаг влево от нашего времени. Боковое смещение. Он мне это так объяснил…
Тарханов, как мог, пересказал Вадиму смысл слов профессора, услышанных в автобусе.
– Хорошо, интересно. Мы его тоже послушаем. Интересно, как он это мне объяснит! – Ляхов отчего-то был совершенно уверен, что уж он-то сумеет поговорить с профессором Маштаковым на несколько ином семантическом уровне.
Однако рассказанное Тархановым его весьма заинтриговало. Именно потому, что и до этого определенные подозрения по поводу случившегося с ними после боя в ущелье он испытывал. Насчет внезапно прорезавшегося ясновидения, хотя и неуправляемого, но момента весьма точного, насчет везения, и раньше присущего ему, а тут вдруг ставшего прямо-таки навязчивым. И вообще…
Сейчас вот тоже интересная мысль пришла ему в голову.
– А вот на такую штуку не обратил ты внимания? Ну, стенд ты увидел. А стенд – он что? Вверху заголовок. Но это же только самые крупные буквы. А под ними?
Ляхову показалось, что он нащупал нечто важное, сам еще не понимая, что именно. Но мысль была отчетливая, хотя и незаконченная.
– Нет, – Тарханов почувствовал себя озадаченным. Действительно, прочитав заголовок, естественно было бы обратить внимание и на прочее.
– Не помню.
– Но ты же это видел! Раз видел, должен был запомнить. Человек ничего не забывает. Любая поступившая информация остается навсегда. Ну, попытайся…
– Нет, ничего. Ну совершенно… – Тарханов действительно не мог вспомнить ничего сверх того, что уже сказал. Однако вызванная словами Вадима заноза шевелилась. Ведь и вправду. Было же под теми большими буквами что-то еще. Формат стенда, какие-то трапециевидные щиты несколько ниже заголовка.
– О! – воскликнул Ляхов. – Мы вот что сейчас сделаем. Пойдем…
– Куда?
– Обратно. Сейчас мы слегка оживим твою память. Я уже научился управляться с Максовыми приборами. Включим и посмотрим…
Тарханов позволил надеть на себя шлем с некоторой опаскою. Черт его знает, что от этих вещей можно ждать. Слишком уж неприятно было смотреть на бывшего Фарида, как его ломало и крутило судорогами правды.
Но совершенно неожиданно он ощутил, когда Вадим защелкал тумблерами, тепло в голове и странное умиротворение. Скорее даже радость. Простую такую, легкую…
Все жизненные и служебные проблемы кончились, осталось только незамутненное детское счастье.
Как в том самом пионерском лагере, куда его привез отец на кофейного цвета «Победе» и оставил перед этими самыми палатками.
Из алюминиевого громкоговорителя-колокольчика неслись звуки каких-то бодрых и веселых песен, по территории броуновски перемещались десятки пацанов и девчонок в красных галстуках, зеленых шортах и белых рубашках, под грибком стоял часовой, парнишка лет пятнадцати, с малокалиберной «тозовкой» у ноги.
А стенд…
Тут же он увидел и стенд. Тот самый, с той же самой надписью поверху.
А ниже… Ниже, слева направо шли планшеты:
«Моральный кодекс строителя коммунизма».
