Василий Звягинцев - Билет на ладью Харона
А стенд…
Тут же он увидел и стенд. Тот самый, с той же самой надписью поверху.
А ниже… Ниже, слева направо шли планшеты:
«Моральный кодекс строителя коммунизма».
«Ордена комсомола».
«Члены Политбюро ЦК КПСС».
«Заветы юных ленинцев».
«Распорядок дня пионерлагеря «Нефтяник».
Кое-что из этого Тарханов успел прочесть, кое-что просто вспомнил.
И выскочил на поверхность своей нынешней, взрослой, непонятно откуда возникшей личности.
Не было в его биографии ничего подобного. И отца с собственной «Победой» не было, и в свои двенадцать лет он уже учился в кадетском корпусе, на лето выезжал совсем в другие лагеря.
Однако ощущение полной реальности и той жизни пока еще сохранялось. Он схватил карандаш и быстро, пока не выветрилось из памяти, изобразил на обороте с папкой чьей-то истории болезни все, что только что видел.
– Так, получилось, значит, – задумчиво сказал Ляхов, рассматривая набросок. – И что же мы здесь имеем? «Моральный кодекс строителя коммунизма». Коммунизм – это нам понятно. Именно ради него большевики и затеяли свой переворот и Гражданскую войну. У нас – проиграли. Там, очевидно, нет.
«Ордена комсомола». Что такое комсомол – не знаю. Раз с маленькой буквы, значит, не человек, а какая-то организация, партия или в этом роде. Ордена какие? Не наши, очевидно, таких круглых у нас не было. Что тут под ними за даты? 1928, 1931, 1945, 1948, 1956, 1968… Мне они ничего не говорят, но, наверное, какие-то ключевые события именно в эти годы происходили, важные для всей страны и именно этого вот «комсомола».
«Члены Политбюро». Так у большевиков назывался высший руководящий орган их партии. «ЦК» – это Центральный комитет.
Историю в своей Академии Ляхов учил хорошо, смутно знакомые Тарханову термины у него прямо от зубов отскакивали.
– Только ведь партия их называлась «РКП». А здесь «КПСС». Или переименовали в твоей реальности, или власть в очередной раз поменялась. От тех к этим. Хотя «КП» присутствует и там, и там. Значит, скорее переименовали. А что такое может значить «СС»? Впрочем, сейчас это несущественно.
Зато «Заветы» дают нам полное право считать, что все у большевиков получилось и ихний вождь остался вождем и кумиром, раз даже детей так обзывают.
С «пионерлагерем» тоже никаких сомнений. На романтику господ большевиков потянуло. Фенимора Купера в детстве начитались. «Вождь красножопых», «Пионеры» и так далее. Лагерь, где отдыхают и готовятся к грядущим боям подрастающие большевички. И флаг на мачте красный, как ты отметил…
– И что в итоге все это должно означать? – Тарханов, избавившись от шлема, налил по третьей и в очередной раз закурил.
– Вы будете смеяться, Сережа, – сообщил Ляхов с интонациями персонажа одесского анекдота, – но вы побывали в мире, где большевистская революция победила, где они строят (но отчего-то за семьдесят примерно лет почему-то так и не построили) свой пресловутый коммунизм и в котором мире ты, наверное, жил. А возможно, и я тоже. Потом мы с тобой каким-то странным образом перескочили в этот мир, где и живем с самого рождения, что особенно интересно.
– Но это же бред? – с надеждой спросил Сергей.
– Отчего же? – Ляхов испытывал удивительное спокойствие. Его самого данная коллизия словно бы и не взволновала, и не удивила. Разве что как исключительно интеллектуальная загадка. «А чего, собственно, волноваться? – слышал он как бы совершенно посторонний внутренний голос. – Мало ли подобных теорий приходилось читать и раньше. Идея о загробном мире чем лучше? Или, допустим, метемпсихоз, сиречь – переселение душ».
Ляхов, как уже упоминалось, был человеком, в обычном понимании совершенно неверующим, атеистом, проще говоря, верил единственно в судьбу, рок, фатум. Однако готов был допустить, что адепты каких угодно религий тоже по-своему правы.
Общался он одно время с военным священником, тоже парнем в обычном смысле неверующим и довольно-таки циничным. Врачи и попы в этом деле нередко сходятся. Так вот тот протоиерей любил говорить, подвыпив: «Я служу не богу, который то ли есть, то ли нет. Я служу идее бога, ради которой люди две тысячи лет совершают как внушающие уважение подвиги, так и непередаваемые гнусности. И я считаю, что пусть бремя данного служения несут люди вроде меня, чуждые фанатизма, способные не увлекаться, не обольщаться, не грозить карами небесными, но понимать…»
Тоже позиция.
А сейчас Вадим вдруг подумал, а что, если на самом деле они с Тархановым в том бою все-таки погибли. Как и вытекает из нормальной логики и теории вероятностей. Погибли, и все. Нет тех парней больше. Те же, кто по-прежнему считают себя Тархановым и Ляховым, – совершенно другие люди. По какой-то странной случайности носящие те же имена.
Или – даже не носящие их. Просто они забыли, как назывались в прошлой жизни.
Конечно, все это имеет смысл только в том случае, если вообще существует какая-то иная реальность.
А она ведь существует. Тарханов по всем параметрам психически совершенно нормальный человек, отнюдь не шизофреник. И тот Маштаков, с которым он пока не знаком, наверное, тоже. Гипоманьяк – скорее всего, но не шизофреник.
И то, что сейчас Сергей ему изобразил, придумать он просто не мог. Будь он даже столь же натаскан в истории, как сам Ляхов. Очень трудно обычному человеку с нуля изобрести новую реальность, не основанную на уже известных фактах и принципах.
То же «КПСС», к примеру. Вообразить победу большевиков не слишком трудно, а вот почему не оставить знакомое «РКП»?
«Пионеры», опять же. Почему не «скауты»?
Совершенно новую форму орденов с лету выдумал. Привязал к ним совершенно произвольные, но наверняка что-то обозначающие даты.
В общем, все это явно за пределами способностей, а главное – направленности личности полковника Тарханова. Иначе бы он не в егерях служил, а фантастические романы писал.
– Знаешь, Сережа, есть у Джека Лондона отличная книжка: «Смирительная рубашка» называется, а в другом переводе – «Межзвездный скиталец». Там один парень, сидя в тюрьме, нашел способ совмещаться со своими же прошлыми воплощениями и за несколько дней проживать целые жизни, в режиме реального времени и со всеми подробностями. Все очень убедительно. Можем к себе примерить.
А как врач и реалист, я бы предпочел посоветовать нам обоим наплевать и забыть всю эту ерунду. Ну, бывает такое. Последствия контузии, сильное нервное перевозбуждение, плохо очищенная водка, гипнотическое воздействие странной личности господина Маштакова. В итоге – довольно яркая галлюцинация. Ну и что? Пожуй грибов рода псилоцибе – не то еще увидишь.
Однако, – заметив протестующий жест друга, сообщил Вадим, – как будущий дипломат и разведчик-аналитик, я такого не скажу. Поскольку почти убежден – рацио здесь непременно присутствует. Не такие мы с тобой люди, чтобы галлюцинировать по пустякам. Если помнишь – я тебе до всякого Маштакова говорил, что дела с нами творятся странные. Ты всего лишь слегка прояснил ситуацию.
– Ну а дальше-то что? – спросил рационалист Тарханов. Для него каждое явление окружающего мира, понятное или не очень, непременно должно было претворяться в ясную интеллектуальную или мышечную реакцию.
– Пока – ничего. Вернее, сейчас вот твою бутылку допьем, – у меня, кстати, в холодильнике другая есть, – потреплемся в свое удовольствие, к девочкам съездить можем. А когда ты дашь мне возможность с господином Маштаковым поговорить профессионально, вот тогда и до выводов, даст бог, доберемся.
Глава девятая
Генерал Чекменев принимал Тарханова в своем новом кремлевском кабинете, на втором этаже здания Арсенала, куда переселился только три дня назад.
Великий князь вдруг решил, что начальника контрразведки лучше всегда иметь под рукой, а заодно и не привлекать лишнего внимания к их достаточно частым встречам.
Олег Константинович был вполне в курсе того повышенного интереса, что с некоторых пор начало проявлять к нему Петроградское правительство и державное Министерство госбезопасности. Ежедневные проезды автомобиля Чекменева через Спасские ворота, безусловно, не останутся незамеченными и послужат дополнительной пищей для превратных мыслей недоброжелателей.
А так он может заходить к князю по вызову, всего лишь перейдя замощенную брусчаткой площадь, окруженную вековыми голубыми елями.
Наскоро отремонтированные помещения пообветшавшего за последние десятилетия корпуса произвели на Тарханова двойственное впечатление. С одной стороны, пятиметровой высоты сводчатые коридоры, гулкие мозаичные плиты полов, глубокие амбразуры дверей и окон, тяжелые темные шторы создавали ощущение надежности и некоего имперского величия, но в то же время угнетали.
Не то государственное присутственное место, не то казематы приказа Тайных дел.
Мебель тоже не заменялась с доисторических времен, и Чекменев сидел за необъятным столом в слоноподобном кожаном кресле. Уличный свет сочился через выходящие на север три окна в мизерных количествах, и на столе горела лампа на мраморной подставке под зеленым абажуром.
