Василий Звягинцев - Билет на ладью Харона
Мы честно, со всей своей незапятнанной совестью, говорим испытуемому, что все зависит исключительно от него. Наши руки – вот они. Чистые и в белых перчатках. Не ври, ответь на наши вопросы полно и правдиво – и будешь жив и счастлив. Разумеется – в пределах возможного. Соврешь – сам и включишь на себя вольт-амперы. Объективность полная. Как пожелаешь, так и сделаешь.
– Сам все это придумал, иезуит? – Ляхов видел, что Максим растерян. Именно, как очень честный человек, не искушенный в демагогии, а заодно и в реалиях жизни тоже. А откуда ему было эти реалии узнать, да не вообще, а на собственной шкуре?
Наверное, события последнего года жизни контузили Вадима сильнее, чем он предполагал, иначе отчего бы нормальное (в гражданско-бытовом плане, разумеется) поведение человека одного с ним круга вызвало вдруг острое раздражение?
А ведь когда-то и Ляхов думал и чувствовал примерно так же, как все еще умел Бубнов.
Но ему просто повезло.
Благополучно оконченная классическая гимназия, два факультета сразу в столичном университете, потом с ходу должность в элитном гвардейском учреждении. Чин, погоны, Москва, чистенький кабинет, абсолютно вегетарианская должность невропатолога в коллективе совершенно здоровых людей.
А ты, парень, хотя и врач, знаешь, как люди (мыслящий тростник) кричат, когда отрываешь с ран трехдневную марлевую повязку? И как при этом пахнет в палатке перевязочного пункта?
А когда таких раненых десять, двадцать?
Есть еще одна жуткая врачебная должность – на сортировочном пункте. Подвозят с поля боя тех же, гуманитарно выражаясь, людей. На самом деле – раненых бойцов. Которых ты, исходя из ситуации, должен распределить на живых и мертвых.
Синяя марка на грудь или край носилок – эвакуация. С перспективой вылечиться в госпитале или медсанбате.
Красная – значит, отнесут тебя, родимый, под ближайшие кустики, в тень, если повезет, а нет так нет. Поскольку эта бирка предполагает только возможное облегчение страданий тому, кто жив еще, но лечить его уже незачем. Или – хуже того, просто некогда.
– Какой же я иезуит? – взяв себя в руки, с мягкой улыбкой возразил Ляхов. – Да где мне? Я ж не психиатр-невропатолог, я примитивный военный психолог. Просто когда-то рассказик фантастический прочитал, назывался, кажется, «Честность – лучшая политика».
Там злобные пришельцы нечто подобное практиковали. Не позволяли человеку неправду говорить. Поверишь, совсем даже не думал, что придется в аналогичной позиции оказаться. А тут такой почти сюжет сложился. И я с идеями, и ты со своей машинкой. Отчего же не воспроизвести? Идея-то богатая.
– Значит, я виноват? – Максим, лучезарно пьяный, приподнялся, опираясь кулаками о край стола, в полной готовности бороться за правду до последнего патрона.
– Это уж как вам угодно, коллега. Это, получается, вы, интеллектуалы, все, от пороха до иприта, придумали из чистого любопытства, а виноват только тот, кто их по назначению применять будет? Не получится.
Нам сейчас предложено помочь в допросе одного из тех, кто захватывал Пятигорск. Человек сорок они там убили гражданского населения. Юнкеров девятнадцатилетних шестеро погибло в процессе боя. А теперь этот герой освободительной борьбы начнет нам плести три и более короба. Мы послушаем, поверим, поскольку подходящих для суда фактов, кроме показаний Тарханова, не имеется. И даже показания «верископа» никаких процессуальных последствий иметь не будут. В результате утремся и вернемся к своим гуманно-научным занятиям. А он – к своим. Так?
На самом деле ситуация еще беспросветнее. Поскольку по нашим с тобой данным выяснится, что пленный все-таки врет, другие ребята, простые и бесхитростные, вынуждены будут губить свою бессмертную душу, добиваясь истины доступными им способами.
Добьются они объективной правды или той, что им самим желательна, я не знаю. Но у нашего народа есть интересная черта. Как-то он умеет разделять правду, закон и справедливость. Раз Тарханов уверен, что Фарид виноват, – его все равно шлепнут. В виде чисто санитарной меры. Как крыс травят, не задумываясь об их понимании справедливости.
Зато ты останешься чист.
Интеллигенты, мать вашу…
В Академии мне пришлось читать много газет и журналов начала прошлого века. Тогда люди, тоже считавшие себя мозгом и совестью нации, доказывали, что ни в коем случае честный человек не имеет права сотрудничать с властью, что жандармы – исчадия ада по определению и любой, кто кидает бомбы в губернатора или министра, – заведомый герой.
Вроде бы ход истории показал гибельность такой позиции, а вот на тебе, пожили полсотни лет спокойно, и опять эта братия расплодилась. Человеческие права убийц священны, попытка распространить на них их же принципы преступна и аморальна!
Ты меня понял, Макс? Мы же сейчас как раз и способны произвол от справедливости отделить. Убедишься, что Фарид прав, а Тарханов нет, – так и напишем. Пусть гуляет.
И тот господин, что со своими девушками взялся меня убить, зачем он это сделал? Мне, например, очень интересно в этом разобраться.
От тебя, главное, требуется, чтобы процессор не ошибался. Если будет стопроцентная уверенность, что врет клиент, – вот тогда да. В сомнительных случаях пусть «верископ» просто лампочкой помигает или текстом сообщит, в чем проблема, мы тогда сможем вопрос переформулировать или с другого конца зайти…
– А, черт бы вас всех забрал! – выругавшись таким образом, с добавлением затейливого русско-латинского гарнира, Максим тем не менее не вскочил, не выбежал из комнаты, а налил себе еще стакан. – Убедил ты меня или нет, я еще не понял, но деваться и вправду некуда.
Достал из нагрудного кармана смятую пачку с дешевыми сигаретами без фильтра.
– Может – сигару?
– Нет, я только такие курю. Табак чистый, без ферментов и ароматизаторов. И голову лучше прочищает. А Генриха пришли. Он парень умелый, руки хорошие. Теоретических сложностей я не вижу, но чисто конструктивно помозговать придется.
– Немедленно представим в твое распоряжение. Сделать все нужно завтра к утру. Поэтому с вином завязываем. Кофе, душ, и за работу. Допивать будем по готовности прибора. А назовем мы его – «веримейд».[18]
Выйдя в коридор, Ляхов снова удивился: «Неужто достаточно полковничьих погон и года в Академии, чтобы таким вот образом подавлять людей, пусть даже считающихся приятелями?»
Так он вроде его и не подавлял, просто убедил логически…
Позвонил Тарханову и сказал, что Фарида можно готовить к допросу.
– Только ты на первый раз никого больше на этот сеанс не приглашай. Сами пока посмотрим, что получится.
…Пленника, скованного строгими наручниками и с черным глухим колпаком на голове, ввели в комнату два конвоира с пистолетами в расстегнутых кобурах. За ними появился Тарханов и жестом отпустил бойцов. И он, и Ляхов были вооружены, а окна защищали даже на вид прочные решетки. Черт его знает, этого Фарида, вдруг он владеет какими-нибудь сверхспособностями и пустит их в дело в решительный момент. – Что ж, приступим, – с этими словами полковник, который, впрочем, сейчас был в повседневном кителе с погонами пехотного капитана, сдернул колпак с головы Фарида.
Все равно из окна видны были только кроны старых каштанов, вплотную с этой стороны подступивших к стенам дома.
Максим, несмотря на официальную капитуляцию, демонстрировал свою гордую независимость и непричастность. Он укрылся в смежном кабинете, сплошь уставленном блоками электронной аппаратуры, от которой в комнату, где проводился допрос, тянулись многочисленные шлейфы и кабели.
Террориста усадили в кресло для допросов.
Ляхов, играя роль ассистента, одетый в голубоватый медицинский халат, опустил ему на голову шлем, на запястьях и голенях затянул широкие черные манжеты, в предусмотренных точках тела – остальные датчики. А сам внимательно наблюдал за предварительными реакциями «пациента».
Держался тот подчеркнуто покорно. Выполнял указания и позволял проделывать с собой явно ему непонятные и вряд ли сулящие что-нибудь хорошее манипуляции так, словно находился под воздействием хорошей дозы аминазина.
На показанных ему Тархановым фотографиях Фарид выглядел импозантно, этакий принц из «Тысячи и одной ночи» в современной трактовке, сейчас же в кресле сидел типичный заключенный. Наголо остриженный, без бородки и усов, одетый в застиранное до белизны солдатское «ХБ б/у» без знаков различия и пуговиц. Вместо сапог или ботинок – резиновые шлепанцы.
«Все правильно, сразу ему дали понять, что никакой он не военнопленный и на приличное обращение может не рассчитывать».
Тарханов, занявший место за простым конторским столом по левую руку от кресла, неторопливо разложил перед собой папку с бумагами, обычную чернильную авторучку, коробку папирос, зажигалку. Потом достал из портфеля и водрузил перед собой бутылку минеральной воды и стакан.
