Бренная любовь - Элизабет Хэнд
– О! Так ведь поэтому я вас сюда и пригласил. Нечасто мне доводится встречать гостей из Америки. Вы бывали в западных графствах, мистер Комсток? Падвитиэль – куда я сегодня еду поездом – находится на севере корнуоллского побережья. Там практически ничего нет, кроме моей больницы.
– Вашей больницы?
– Да. Фольклорным обществом я занимаюсь в образовательных и развлекательных целях, иными словами, для собственного удовольствия, но у меня есть и работа. Я – главный врач Сарсинмурского дома призрения.
– Дома призрения? Увечных и немощных?
– Нет. В моей больнице содержатся люди, которым душевные расстройства не позволяют жить где-либо еще.
Алджернон презрительно взвизгнул, однако Лермонт пропустил его выпад мимо ушей.
– Послушайте… Это поразительное совпадение! – Рэдборн помотал головой. – В Штатах я и сам работал в лечебнице – имени Гаррисона, в штате Нью-Йорк.
– Неужели? – удивился Лермонт.
– Да, да, именно так! Это была больница для душевнобольных! Видите ли, я изучал медицину, но вскоре понял, что это дело мне не по душе…
– А кому, скажите, оно по душе? – встрял Алджернон.
– …ибо на самом деле я всегда мечтал рисовать.
Доктор Лермонт кивнул.
– Долго вы там проработали?
– Тринадцать месяцев. Мой отец был помощником врача – не в Гаррисоновской лечебнице, а в Элмире. Это мой родной город. Я и учился неподалеку. Как только окончил университет, отец устроил меня в Гаррисоновскую лечебницу – редактором выпускаемого пациентами журнала. Называется «Призма».
– Весьма похвальное начинание, – сказал Лермонт. – Говорите, медицина вам не по душе?
Рэдборн уставился в свой бокал.
– Нет. Я – художник. В университете изучал как врачебное дело, так и анатомическую иллюстрацию, но отцу сразу дал понять, чему намереваюсь посвятить жизнь.
– Искусству.
– Искусству, да. В лечебницу я устроился при условии, что отработаю там два года и сам накоплю на частные уроки живописи…
– Как я понимаю, это вам удалось.
Рэдборн вспыхнул.
– В каком-то роде. Отец скоропостижно скончался и оставил мне небольшое наследство. Мать умерла, когда я был еще мал. Мне удалось продать дом в Эльмире, и на эти деньги весной я отправился в Нью-Йорк – учиться живописи у голландского мастера. Его зовут Вильгельм ван дер Вен…
– Ван дер Вен? – Доктор Лермонт приподнял бровь. – Стало быть, у вас талант!
Рэдборн удивился.
– Вы его знаете?
– Лично – нет, но я знаком с его творчеством. «Побег в Египет», например, – прекрасная работа! Хороший из него вышел учитель?
– Замечательный! Кроме того, он был так великодушен и добр, что помог мне устроиться иллюстратором в журнал «Лесли». Договорился, чтобы меня приняли здесь, в Лондоне, дал несколько рекомендаций… Видите ли, я всю жизнь мечтал побывать в Лондоне.
– Однако исполнить мечту при жизни отца было невозможно.
– Нет, дело не в…
– Ох, да оставь ты его, Томас, – раздраженно буркнул Алджернон. – Видно же, что он чище большинства своих сверстников. А этой невразумительной говядине я предпочел бы бланманже. Куда запропастился официант?!
Его прозрачные зеленые глаза остановились на нерасторопном юноше в дальнем конце зала.
– Могу я рассчитывать на порцию бланманже? – пронзительно заблеял Алджернон. – Могу?!
Рэдборн съежился, а доктор Лермонт поймал машущего официанту Алджернона за руку и твердо положил ее на стол.
– Прошу тебя, уймись… Я все устрою, – произнес он и отправился разговаривать с метрдотелем.
Алджернон дождался, пока он скроется из виду, затем перегнулся через стол и схватил Рэдборна за руку.
– Ни в коем случае не соглашайтесь ехать с ним, – тихо предостерег его он. – Обещайте, что не поедете!
Рэдборн воззрился на этого человечка с безумными глазами, растрепанными седеющими лохмами и раскрасневшимся от возбуждения лицом.
– Прошу прощения… Не поеду куда?
– В его лечебницу. – Алджернон ожесточенно потряс головой. – Это вас погубит, мистер Курдюк…
– Комсток.
– Мистер Комсток. Вы ведь воображаете себя художником? Так вот, он губит художников – и знаете как? Сперва он им льстит, а потом заверяет, что может их спасти, избавить от душевных метаний, исцелить отравленный болезнью ум… Он их подбирает, точно какую-нибудь безделицу, клочок материи или вырванную из книги страницу. Дорога ли вам душа, сэр?
– Не особенно.
– Ах, вы юны и неразумны! – Алджернон отдернул руку. – Когда-то я тоже ему верил… Мы все верили.
– Кому? – вопросил Рэдборн. – Доктору Лермонту? Я едва с ним знаком, но он показался мне порядочным человеком.
– Не верьте ему! Он – воплощение порока и злодейства под личиной здравомыслия! Плут, сводник и угнетатель!
Алджернон понизил голос и вдруг грохнул кулаками по столу так, что заплясали винные бокалы.
– Однако вы не верите мне. Это неудивительно: я тоже отметал все предостережения! Если бы не любовь моего дорогого друга Уоттс-Дантона – моего спасителя, – я давно погиб бы. Не верите?
– Да я понятия не имею, о чем вы толкуете!
– Ах так? Спросите Лиззи, уста которой исторгают теперь лишь червей и тьму! Спросите Габриэля! Он уже вполне спятил, никого не желает видеть и в течение года умрет!
Рэдборн насторожился.
– Вы имеете в виду Россетти? Художника?
– О! Неужто оно разговаривает?! – взвизгнул Алджернон, багровея от гнева. – Да, я имею в виду Россетти! И Неда, и Рескина – всех! Он заманивает их в свое логово, показывает им Прекрасницу, и та их сжирает… Но, бог мой, как сладко им гореть! Как всем нам было сладко гореть…
Рэдборн сделал большой глоток вина.
– Вы знакомы с леди Уайльд? – спросил он.
Алджернон облизнул губы.
– Кошмарная женщина. А сынок у нее – рифмоплет.
– Я нынче вечером с ней познакомился – доктор Лермонт нас познакомил. Так вот она тоже что-то говорила про огонь… строила из себя сивиллу, как я понял. И от дружбы с Лермонтом она меня не предостерегала.
– Она дура и не видит его истинной природы. Ее сын… Бумагомаратель, но весьма амбициозен… Его ждет та же участь. Она его уничтожит.
– Мать?
Алджернон скосил на него холодный берилловый глаз.
– Да не будьте же вы таким дураком, мистер Комсток. Надменность вам к лицу, но никак не скудоумие! Леди Уайльд балуется ведовством, как и прочие. Эндрю Лэнг и его шайка-лейка… Они пытаются подвести сказочки под науку, но Лермонту нет дела до науки: он – любовник, которого лишили предмета любви. Он вечно преследует ту, что его отвергла, и ему плевать, если в этой погоне он погибнет. Впрочем, бывают «печали ужасней и горше, чем смерть сама»![25]
Его губы слегка изогнулись в улыбке.
– Сколько вам лет, мистер Комсток?
– Двадцать три года.
– Двадцать три. В свои двадцать три я был рабом Прекрасницы уже несколько лет. О, счастливейшая пора в моей жизни!
Он поднял кружку.
– За вашу погибель!
