Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
Тот путь от клубной команды до сборной Союза, который я, если можно так выразиться, пробежал по удобному, асфальтированному шоссе за один сезон, этот путь оказался для Кравченко куда более тяжелым. Он не бежал, но карабкался к спортивной славе по отвесным кручам, в кровь разбивая руки, срываясь и вновь устремляясь вверх и затрачивая массу труда и энергии, чтобы достичь вершины. Может быть, победа его, когда он добрался, или почти добрался до вершины, показалась ему слаще, чем когда-то она показалась мне. Не знаю. Я вообще не задумывался над этим и тем более не думал теперь. Я твердил себе одно: так не может тренироваться дублер. Так может тренироваться только спортсмен, который твердо знает, что ему предстоит в недалеком будущем ответственное соревнование.
К матчу с «Южной звездой» ребята готовились с великим усердием. Все знали, что вырвать у южан два очка, пожалуй, еще труднее, чем у «Выстрела», и понимали вместе с тем, что второй подряд ноль в таблице первенства будет для нас равносилен катастрофе. Даже ленивец Жорж, охотно отлынивающий под любым предлогом от тренировки, и тот изменил на этот раз своему характеру.
Один Серб был верен себе и ни на минуту не оставлял Жоржа в покое. «Побегай, побегай, — шипел он, — это тебе не картинки рисовать. Шибче, шибче, художник». Но так как история «Монолита» вообще не знала случая, когда бы Жорж, — разбейся он в лепешку, — хоть чем-нибудь ублаготворил своего партнера, то ни он сам, ни остальные ребята не обращали на брюзжание Серба ни малейшего внимания. Только Павел Матвеевич, как всегда, зорко наблюдал за ними и часто обрывал Серба, если, по его мнению, тот переходил в своих попреках границы допустимого. Я не могу в точности объяснить, чем определялись эти границы, но на моей памяти ни разу не было так, чтобы Павел Матвеевич, похвалив на разборе Серба, не нашел пары теплых слов и для Жоржа (даже если тот играл заведомо хуже), а, поругав Жоржа, не сумел по справедливости осудить и Серба. Павлу Матвеевичу важно сохранять равновесие, ему важно, чтобы равновесие это не нарушалось ни в ту, ни в другую сторону. Какое бы простейшее задание ни давал он на тренировке форвардам, Сербу почти всегда приходится выполнять это задание не с правой, а с левой связкой, то-есть с Жоржем. Павел Матвеевич хочет добиться, чтобы Серб и Жорж неприметно для самих себя поверили друг в друга, чтобы, несмотря на взаимную антипатию, одному из них всегда не хватало другого.
Гриша Мыльников готовился к воскресному матчу с неменьшим старанием. Он не был убежден в том, что его поставят да игру, как того хотел Семен Ефимович, и хотя ребята относились к нему с подчеркнутой холодностью, а Павел Матвеевич и Ватников за все последние дни обменялись с ним только двумя-тремя деловыми фразами, но по тому, с какой охотой и точностью выполнял он все распоряжения тренера и капитана, чувствовалось, что он молчаливо признал себя виноватым и надеется теперь заслужить своим усердием полное отпущение грехов.
Ему, однако, пришлось пережить еще несколько неприятных минут. То ли с помощью Глассона, то ли иным путем, но история с Мыльниковым попала-таки в печать, да к тому же в передовую статью комсомольской газеты. Правда, ни фамилия, ни название команды в статье не упоминались, но и без них всё было изложено так, что только человек, абсолютно не интересующийся футболом, не понял бы, о ком там идет речь. Никита Колмаков читал передовую вслух за завтраком, и мы все слушали так внимательно, что не заметили, как вошел Мыльников, а когда заметили, то прерывать чтение было бы еще более неудобным, чем продолжать его, и бедный Гриша, не зная, куда деваться от стыда и обиды, стоял, кусая губы, и слушал вместе с другими.
— Продернули с песочком. — сказал Серб, когда Колмаков, кончив читать, сложил аккуратно газету и упрятал ее в карман. — Что, Колмак, для истории решил сберечь газетку-то? Ты отдай ее Мыльникову на сохранение, пускай вперемежку с Дюма почитывает. Полезно.
— Ладно, ребята, довольно...— Ватников, кивнув в сторону Мыльникова, неодобрительно покачал головой. Потом продолжал, как ни в чем не бывало: — Нынче утром, между прочим, по радио передавали, что на завтра все билеты проданы. Семьдесят пять тысяч.
— Один наш завод десять тысяч мест взял, — откликнулся Кравченко. — Точная справка. От старика Лебеденко.
— Ну, ребята, если мы привезем их... — восторженной бомбой взорвался внезапно Картуз и, должно быть испугавшись своего предположения и не в силах представить себе, что будет, если мы и в самом деле «привезем» их, так же внезапно умолк.
Я сидел за одним столиком с Ватниковым и Жоржем и, хотя делал вид, что молча участвую в беседе, и даже иногда через силу выдавливал на своем лице некое подобие улыбки, но на душе у меня было невесело. Я еще не понимал в то утро, что дурное настроение, с которым я поднялся с постели, объяснялось не бессонницей, а тем, что я смутно осознавал свою неправоту во вчерашней стычке с Кравченко и стыдился тона, каким разговаривал с ним, высокомерного, заносчивого топа, которого я терпеть не могу в других и которого сам не простил бы, пожалуй, никому. Но тогда это ощущение своей вины было слишком неясным, а голос оскорбленного самолюбия слишком сильным, чтобы я мог подавить в себе раздражение и тем более разобраться в том, откуда оно происходит. К тому же не был еще определен состав команды на завтрашнюю игру, и мне очень легко и удобно было оправдывать себя тем, что мое нынешнее положение вратаря «№ 2», вратаря в запасе (а в том, что я уже запасной, я больше не сомневался), дает мне в течение какого-то времени, потребного для того, чтобы примириться с этим новым положением, право на известную несдержанность.
Но странное дело, когда через пару часов я услышал слова Павла Матвеевича: «В воротах, как и в прошлый раз, Балмашев», произнесенные таким тоном, как будто это само собой предполагалось, и говорит он это больше для проформы. я не почувствовал никакого облегчения. Многодневные волнения и тревоги по поводу того, поставят
