Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
И вот тут-то и появился Кравченко. Пришел он, должно быть, с самыми добрыми намерениями: выяснить, на что я обиделся, и найти пути к примирению. Но у меня его появление вызвало совсем не те чувства, на которые он, наверно, рассчитывал.
— Дюша,— начал он самым веселым и дружеским тоном,— ты бы с Мылом на одиннадцатиметровых поработал, право. Это и тебе лучше, и ему на пользу. Практика все-таки.
Я хмуро взглянул на Мыльникова, которого Кравченко притащил с собой, но промолчал.
— Нет, в самом деле,— не дождавшись ответа, продолжал Кравченко.— Ты ведь тогда рассчитал правильно, но не сделал поправки на паузу. Понимаешь...— для выразительности он прищелкнул пальцами,— Понимаешь, ты с броском поспешил. А то мог бы взять.
Он говорил теперь торопливо, опасаясь, вероятно, что я уйду, не дослушав его. Но я и так почти не слушал. Вернее, слушал, но не вдумывался в то, что он говорил. Я понял только, что он чуть ли не упрекает меня за тот, Мариинский, пенальти.
— Интересно,— сказал я высокомерно,— интересно было бы посмотреть, как бы ты его взял.
— Я бы не взял,— возразил Кравченко серьезно.— Я знаю, что я бы не взял. И никто бы, наверно, не взял. Но ты мог бы взять.
Это был, в сущности, комплимент, но комплимент, звучавший как обвинение, а фраза «мог бы взять» чуть ли не требовала от меня признания какой-то ошибки, своего несовершенства, и это-то меня окончательно обозлило.
— Да ты что меня учишь?— заговорил я быстро.— Ты что, тренер мой что ли? Мировой футбольный авторитет? Да я когда за сборную играл, ты еще на стадион через забор зайцем лазил, чтобы на меня посмотреть...
— И я тоже лазил,— сказал вдруг Мыльников с самым серьезным видом, и Кравченко, так и не успев на меня обидеться, засмеялся. Ну и смешным же я выглядел, наверно, в своей петушиной гордости.
— Ладно, Мыло, ты не вмешивайся, мне и самому ясно, что к чему. Не подошел Балмашев в основной состав — переведите в дубль, слова не скажу. Совсем не годится — исключите из команды, место он себе как-нибудь найдет. Но штучки эти бросьте.
Какие штучки я имел в виду, мне самому не было ясно. Но видно так устроен человек, что все, что он говорит в состоянии запальчивости, кажется ему неоспоримым и справедливым, и только потом, когда он остывает, ему его же собственные слова начинают рисоваться совсем в ином свете. Мыльников усмехнулся:
— Эге-ге, как заговорил-то, а! Уж не ты ли, интересно, и был тот самый парень, которого у вас на фронте солдаты вразумляли, чтобы не очень заносился?
Секунду мы смотрели друг другу в глаза — я в замешательстве, не умея скрыть свою растерянность, он — вызывающе улыбаясь, всем своим видом показывая, что нисколько не жалеет о сказанном и что у него в запасе есть еще кое-что на тот случай, если я вдруг взорвусь и перейду в контратаку. Но где уж мне было взрываться. Я только и смог заставить себя принужденно усмехнуться, а потом отвел глаза, и после короткого колебания, так и не сказав больше ни слова, пошел прочь.
Heт, я не был обижен и рассержен на Мыльникова. Он был виновен лишь в том, что напомнил мне воскресное собрание в павильоне, и обращенный ко мне вопрос Семена Ефимовича, и выражение его лица, показавшееся мне тогда странным, как будто он хотел взглядом объяснить мне то, что не пожелал договорить вслух, и мой ответ, и невольное смущение, точно я был уличен в чем-то. Не был ли вопрос его намеком, не означал ли чуть иронический прищур глаз, что он знает обо мне больше, чем я думаю, и не одобряет меня, и считает, что я в своей надменной самоуверенности «вратаря №1» недалеко ушел от мальчишеской заносчивости Мыльникова?
Да, так оно, конечно, и было, не зря я сразу почувствовал, что не по прихоти или причуде своей, не потому только, что Балмашев — единственный тут фронтовик, он попросил меня вдруг высказать свое мнение. И не его вина, что я не понял этого, все и тогда было достаточно ясно. Просто Семен Ефимович считал меня более тонким человеком, чем я есть на самом деле, вот и все...
Но правильно ли было замечание Кравченко насчет Мариинского пенальти?— Вот над чем мне стоит всерьез подумать. Конечно, я и без него знал, что неудача моя заключалась в излишней поспешности. Но почему я поспешил? «Никто бы не взял, но ты бы мог взять!»—так, кажется, сказал Кравченко. Да, было время, когда пенальтисты «Выстрела» (да и не только «Выстрела»), отделенные от ворот «Монолита» одиннадцатью метрами свободного пространства и лежащим на белом меловом пятне мячом, нервничали перед ударом больше, чем вратарь «Монолита», потому что вратарем этим был Балмашев.
Но все это было. А сейчас? Как и отчего получилось, что мозг мой, своевременно приняв сигнал глаза, поторопился, отдавая приказание мускулам? Случайной ли ошибкой в расчете, или естественным, закономерным явлением — пенальти ведь не берутся — было то, что я не попал в ритм удара, не смог ответить паузой на паузу. «Если вы хотите узнать, что такое «чутье мяча», то посмотрите на игру Балмашева, и вы поймете, что «чутье мяча» — это когда форвард еще не знает, куда он ударит, а вратарь уже знает это»,—вот как писали обо мне в свое время, и, чтобы вспомнить эту фразу, мне не надо даже заглядывать в альбом с газетными вырезками. А теперь я утешаю себя тем, что пенальти вообще не берутся.
Кто-то сзади трогает меня за плечо, и я, вздрогнув, оборачиваюсь. Это Жорж...
— В душ?
— Ага.— Я мельчу шаг, чтобы попасть в ногу с Жоржем. Солдатская привычка.
— Ну, что, Дюша, страшновато, а? Как оно выйдет в воскресенье с южанами?
— Вытащим как-нибудь, — отвечаю я уклончиво.
— Вытащим, чорт его задери!— с неожиданным азартом выговаривает Жорж.— Обязаны, вытащим. Но все-таки страшновато, знаешь.
— Ну, Жоржик, если тебя разобрало...— улыбаюсь я.
— А что ж ты думаешь. Может, скажешь, что ты ничего такого не чувствуешь, такого, знаешь, дрожания в коленках? Поверил я тебе, как же. Ух, и бой же будет, Дюша...
— Вот завтра,— говорю я желчно,— объявят состав на игру, тогда и выяснится, стоит ли мне
