Игра начинается с центра - Илья Витальевич Бару
В сущности, мне и самому интересно узнать, в чем именно провинился Мыльников, но мне также хочется, чтобы собрание кончилось поскорее — я все время помню, что меня ждет Люся.
— Не спорю, — упрямо говорит Кравченко. — Но мне все же хотелось бы услышать. Если руководство команды не считает возможным обнародовать эту тайну, тогда я снимаю вопрос.
— Не говорите ерунду, Кравченко, — сердится Семен Ефимыч. — Какая может быть тайна! Пожалуйста, Николай Андреевич, вам слово.
Ватников коротко излагает существо дела: по его мнению, Мыльников играл слишком осторожно, вяло, пожалуй, даже трусовато, и он предложил ему действовать энергичнее. Он так и сказал ему: «Энергичней, энергичней, Гриша». Мыльников огрызнулся, и Ватников снова повторил: «Иди вперед!». Мыльников ответил руганью, и тогда Ватников приказал ему уйти с поля. Вот и все.
— Вы удовлетворены? — спрашивает Семен Ефимыч и, не дожидаясь ответа Кравченко, вдруг обращается ко мне: — Вот вы, Балмашев, — недавний солдат, фронтовик, скажите, как у вас, на фронте, решили бы это дело. Я конечно, имею в виду солдатский коллектив, — поспешно добавляет он, — потому что командование, несомненно, располагало своими, достаточно эффективными средствами воздействия.
— На фронте? — Я почему-то встаю, будто вновь на мне солдатская форма и будто ко мне обращается офицер. — На фронте? Что ж, на фронте... Был у нас такой заносчивый мальчик: наградили его за танковый десант орденом, в армейской газете портрет поместили — ну, и занесся парень, решил, что он кругом первый и никто ему не указ. Ну, быстро привели в чувство; понял, что на войне нельзя одному, один — пропадешь.
Я внезапно умолкаю, потому что на лице Семена Ефимыча, слушающего меня со вниманием, мне чудится легкая ирония, не очень даже тщательно скрытая улыбка, недоговоренный вопрос, словно он не без умысла, не потому только, что я фронтовик, обратился ко мне и словно он не успел или не захотел досказать еще что-то, быть может, не имеющее прямого отношения к тому, что здесь обсуждают, но не менее важное. Я чувствую, что невольно краснею, и, понимая, что смущение мое может быть истолковано ребятами неправильно, тушуюсь еще больше и, так и не прибавив ни одного слова, в полном замешательстве сажусь на свое место.
— Хорошие слова, — говорит Семен Ефимыч. — Все за одного, один за всех — так ведь это понимать надо, правда? Думается, что это заповедь не только фронтовая, но и всех нас с вами... — он обводит рукой вокруг... — советских спортсменов, советских людей вообще.
— И вот потому-то, — опять начинает Кравченко, — вот потому-то я и считаю, что ставить Мыльникова на следующую игру не следует. Мыльников сам противопоставил себя коллективу. Поглядим — кто сильнее.
— Ну, что ж...— Семен Ефимыч одобрительно кивает головой.— Ну, что ж. Надо только помнить, Кравченко, что вопрос состава команды решает не собрание, а тренер. А Мыльников все-таки скажет нам что-нибудь?
Мыльников долго собирается с ответом.
— Я делал всё, что мог, — говорит он сдавленным голосом.
— Здесь не идет речь о том, что вы делали и как вы делали, — резко говорит Семен Ефимыч. — Об этом разговор будет завтра, на разборе. Здесь речь идет о том, уяснили ли вы себе сущность своего безобразного поступка и как вы намереваетесь поступать дальше. Вот о чем здесь идет речь.
Мыльников молчит. Семен Ефимыч минуту выжидает.
— У вас есть что-нибудь, Николай Андреевич?
— Нет. Я думаю, на этом мы и закончим, — отвечает Ватников.
— Одну минуту. — Семен Ефимыч теперь улыбается. — Одну минуту, ребятки. Вот что я еще хочу сказать: спорт есть спорт, и проигрыши в спорте неизбежны, но вы вчера сильно огорчили весь ваш заводской коллектив. И вот вам наказ от этого коллектива: постараться, чтобы в будущем таких огорчений у нас было поменьше. И не забывайте, что следующая игра с «Южной звездой» имеет для нас решающее значение. Вот и все.
...Вечером я провожаю Люсю на станцию. Она не захотела уехать с Глассоном, хотя он сам предлагал ей это, и предпочла просторному, комфортабельному «Опелю» душную, переполненную дачниками электричку. Может быть, потому именно и предпочла, что надеялась и ждала, что я пойду ее провожать.
Мы останавливаемся на перроне.
— Когда же мы с вами еще увидимся? — спрашиваю я.
— Ну, когда? На стадионе, должно быть. В центре поля. Слушайте, а это оригинально, правда — свидание в центре поля, перед игрой? — Она смеется. — До этого еще никто не додумался. И предлог есть — цветы. Большущий букет, чтобы вам не так страшны были южане. Вы ведь их побаиваетесь?
— Есть немножко, — соглашаюсь я. — Особенно за Арчилом Элианой придется следить. Я против него пять лет не играл, а, говорят, он все такой же. Ничего— сыграю.
— Конечно,— говорит она ,— не сомневаюсь.
— А вы не пойдете со мной на стадион в субботу? — говорю я, вспомнив о своем уговоре с Глассоном. — Мне как раз нужно отчет писать и вот...
— В субботу? — Она морщит лоб. — В субботу? Нет, не могу, в субботу у меня как раз зачетный концерт.
— Как хотите, — хмуро говорю я.
— Только не дуйтесь. Я бы с удовольствием пошла, но что же делать? Вот если бы вы могли позвонить мне домой после матча... Вечером. Согласны? Ну — пишите телефон. Скорее же, поезд идет. Миусы, один, двадцать...
Я растерянно шарю по карманам: как на зло — ни карандаша, ни бумаги.
— Ну что же вы (электричка, громыхая, останавливается у перрона)? Не на чем записать? Фу, какая я глупая. — Люся бежит к вагону. — Петя же может сказать вам...
И уже из вагона, смеясь, кричит мне:
— До свидания, Дюша-а...
4.
За два дня до матча с южанами у ребят началась неизбежная перед ответственным соревнованием и знакомая всякому футболисту предигровая лихорадка. У каждого «лихорадка» выражалась по-разному: одни, становились молчаливыми и задумчивыми, другие, наоборот, раздражительными и не в меру обидчивыми, третьи теряли аппетит. Во всем этом, однако, не было ничего страшного, хотя бы потому, что и противники наши — южане — должны были испытывать то же самое. Скажу даже больше: предматчевая «лихорадка» в известной степени влияет
