Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
В полдень Габерман вошел в отдел городских новостей. Почти все уже ушли обедать. Он подошел к широкоплечему седому клерку по имени Чарли Бевилаккуа, который работал в отделе с незапамятных времен.
– Мистер Розенталь у себя?
– Обедает, – сообщил клерк.
Габерман отошел было, но Бевилаккуа резко окликнул его:
– Ты бы дождался его. Он хотел с тобой поговорить.
Габермана так и подмывало обернуться и рявкнуть: «Да пошел ты, идиот! Что же мне никто не сказал?» Но не в том он был положении, чтоб скандалить, а потому тихонько двинулся меж рядами пустых столов; на местах сидели только автор некрологов Олден Уитмен, репортер Бернард Вайнтрауб и молодой стажер Стив Конн, друг Габермана.
– Привет, Клайд, – с усмешкой сказал Конн. – Видал «Премию Бретт» в газете?
Габерман признался, что это его ляп – Конн хлопнул себя по лбу и простонал:
– О господи!
Габерман уселся посреди комнаты и стал ждать возвращения Розенталя с обеда. Он вперил взгляд в устрашающий серебристый микрофон на столе клерка: всей газетной молодежи это устройство внушает страх, думал он, потому что после сдачи материала все ждут, что редактор возьмет этот микрофон и гаркнет в него имя автора на весь отдел, вызывая на ковер: объяснять допущенные двусмысленности и ошибки. По одному звучанию голоса из микрофона молодой репортер легко мог понять настроение редактора: если тон отрывистый, командный – «Мистер Габерман!» – значит, к нему всего один небольшой вопрос, который шеф хочет спешно обсудить и перейти к другим делам и в другом месте; но если главный редактор тяжело растягивает фамилию: «Мистер Г а б е р м а н!» – значит, он еле сдерживается и дело крайне серьезное.
Через двадцать пять минут Габерман увидел, как Розенталь входит в отдел городских новостей и направляется к своему столу. Габерман опустил голову и услышал усиленный микрофоном голос клерка Чарли – протяжный, печальный, отдающий безнадежностью:
– Мистер Г а б е р м а н.
Габерман поднялся и зашагал по длинному проходу мимо выстроившихся рядами пустых столов, внезапно вспомнив курс сценарного мастерства, который он прослушал у Пэдди Чаефски. Он пожалел, что у него нет камеры, чтобы панорамной съемкой помещения запечатлеть напряжение этой сцены.
– Садись, – сказал Розенталь.
Габерман сел и сразу услышал:
– Ты никогда ничего больше не напишешь для этой газеты.
Габерман уже осознал реальность происходящего, но все-таки предпринял последнюю попытку напомнить Розенталю о работе, сделанной им в Сити-колледже, о множестве эксклюзивов и историй. Розенталь перебил его:
– Да-да, а потом ты повел себя невероятно глупо. Я поддерживал тебя, писал докладные про тебя, через год-другой тебя бы взяли в штат. А ты меня выставил идиотом, и всех нас в «Times» заодно!
Потом голос его смягчился, в нем послышались грустные нотки. Розенталь объяснил, что новости – самое главное, самое неприкосновенное, что есть в «Times». Люди должны верить каждому слову, и никаким подтасовкам не будет прощения. Более того, продолжал Розенталь, если простить Габермана, пострадает общая дисциплина, ведь каждый потом сможет допустить ляп и сказать: «Но Габерману-то с рук сошло!»
Последовала пауза. После Розенталь опять сменил интонацию: Габерману есть, на что надеяться, – просто не в «Times». Талант у него имеется, надо лишь принять тот факт, что роман с Серой Богиней окончен, и решительно идти дальше, делать карьеру где-нибудь в другом месте.
С теплотой и энтузиазмом Розенталь говорил еще минут пять, потом оба встали и пожали друг другу руки. Потрясенный Габерман пошел писать заявление об увольнении. Клифтон Дэниэл был в курсе дел – Розенталь с ним уже переговорил, равно как и с другими редакторами в офисе Дэниэла, и все согласились подписать заявление Габермана, как только он его отпечатает.
Сдавая заявление, Габерман чувствовал, что весь отдел городских новостей наблюдает за ним. Он не стал мешкать, а быстро вышел из помещения и нажал кнопку лифта в холле. К своему удивлению, он заметил бегущую за ним долговязую фигуру. Артур Гельб.
– Клайд, постой!
Под влиянием «старой гвардии» Габерман не особенно жаловал Гельба, но теперь неожиданно увидел в его глазах искреннее сочувствие. Гельб сказал юноше, что мир на этом не кончается, что еще наступят светлые дни. Габерман от души поблагодарил его; он был очень тронут.
Потом он спустился в лифте на первый этаж и, не задержавшись в вестибюле ни перед суровой статуей Адольфа Окса, ни возле группы его приятелей, которые как раз входили во вращающиеся двери, вышел из здания. Он вернется в Сити-колледж на последнюю осеннюю сессию, получит диплом, а потом подумает, что делать дальше. На следующий день в «Times» появилось опровержение – совсем небольшой абзац, который, тем не менее, подтвердил, что, как бы ни менялись местами люди, как бы ни изменялись идеи, кое-что в «Times» остается неизменным. Текст, написанный Клифтоном Дэниэлом, гласил:
В среду «The New York Times» опубликовала список наград и премий, врученных на актовом дне Сити-колледжа. В них включена «Премия Бретт». Такой премии не существует. Это был розыгрыш репортера. «Times» весьма сожалеет о появлении на ее страницах ложной информации.
Оплот в новой башне
Когда Артур Гельб в 1944 году пришел в «The New York Times» рассыльным, лифтеры еще носили униформы и белые перчатки, а младшие редакторы надевали зеленые прозрачные козырьки, чтобы сохранить зрение. Чтобы сделать звонок, репортерам с третьего этажа в отделе новостей нужно было сначала набрать номер телефонисток, сидевших за коммутаторами на одиннадцатом (возможно, нигде во всем Нью-Йорке не сплетничали так живо и энергично, как в той комнате); а на четырнадцатом этаже, по соседству с офисом издателя, располагалась квартирка, куда временами заглядывала его любовница. К квартире примыкала спальня издательского камердинера, человека высоконравственного и крайне тактичного.
Средневековый вид цитадели коммуникаций «Times» на Западной 43-й улице, 229 – неоготические флероны, фестоны и французские лилии – вполне соответствовали видению юного Артура Гельба: он мыслил о себе как о честолюбивом вассале Дома Окса. Нынче же оплот «Times» – в небоскребе на Восьмой авеню, между 40-й и 41-й улицами, туда газета переехала совсем недавно, подведя черту под шестьюдесятью тремя годами 83-летнего мистера Гельба в старом здании. В истории издания нет большего «долгожителя», чем он.
Пришел он как рассыльный, в 1947‑м стал репортером, в 1967‑м – заведующим отделом городских новостей в 1986‑м – главным редактором (и проработал на этой должности до 1990‑го), дальше ведал обучающими программами и другими
