Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
В городе, в гуще транспорта, когда машина остановилась на светофоре, он смотрел в окно на дублинцев («Погляди на эти лица!»); затем – снова движение: О’Коннел-стрит, Тринити-колледж, памятники Оливеру Голдсмиту и Эдмунду Берку, знаменитый Главный почтамт, где в 1916 году располагалась штаб-квартира восстания, здание, на чьих громадных колоннах еще заметны щербины от пуль.
– Чýдная страна, – сказал Питер, качая головой. – Боже ты мой, ее очень даже можно любить – только вот жить в ней нельзя. Страшно от этого. Мой отец – он тоже в Англии живет – в Ирландию больше ни ногой. Но притом, скажешь ему хоть слово против Ирландии – дико бесится… Свинья, пожирающая своих поросят, – вот что такое Ирландия[62]… хоть одного ирландского художника мне назови, который тут что-то мог сделать, – хоть одного! Господи, Джек Йейтс ни одной картины не мог продать в этой стране. Сколько талантов… ох, старина… знаешь, какой у Ирландии главный экспорт? Люди. Шоу, Джойс, Синг, О’Кейси – не могли они тут оставаться[63]. Почему? Потому что О’Кейси проповедует Доктрину Радости, старина, вот почему… о, ирландцы знают отчаяние, Богом клянусь, знают! – в этом они заодно с Достоевским, – но Радость, светлая любовь, в этой стране… «Ох, Отец Небесный, – он ударил себя в грудь, – прости мне, что я трахнул миссис Рафферти… но я же не получил удовольствия»… Хорошо, хорошо… Ох, Ирландия, ее можно любить… только жить в ней нельзя.
Теперь Питер сидел в отеле недалеко от реки Лиффи и башни, описанной Джойсом в «Улиссе». Он выпил несколько порций в баре. Тут он был очень тихий и сумрачный, совсем не такой, как в аэропорту.
– В основе своей кельты глубокие пессимисты, – сказал он, глядя в свой стакан. – Не знаю, в чем тут дело, но есть во мне что-то такое: построю что-нибудь – и обязательно разрушу, просто так, без причины. Всю жизнь у меня это…
Он допил, что оставалось, купил пачку «Player’s» и отправился договариваться с врачом. Сказал, что вернется примерно через час.
Если Питер О’Тул пессимист в основе своей, это можно понять. Он родился 2 августа 1933 года в Коннемаре («голодный край… самая дикая часть Ирландии… никаких перспектив»), в местности, которую художник Джек Йейтс так хорошо отразил в лицах ирландцев – в лицах, сильно напоминающих Питеру его отца-букмекера Патрика Джозефа О’Тула по прозвищу Гамаши. Патти О’Тул, высокий и худощавый, всегда был впечатляющим и лихим джентльменом, частенько пил лишнее и дрался с полицией. На скачках ему тоже не слишком везло, и соседи нередко качали головами, жалея Констанс, жену Патти («Святая женщина!»), и приговаривали: «Ну что бы Патти О’Тул делал без Конни?»
– Когда он приходил домой с ипподрома в удачный день, – говорил О’Тул, – вся комната освещалась… становилась сказочной страной… но, когда проигрывал, все делалось черно. В нашем доме всегда было одно из двух: либо поминки… либо свадьба.
Когда О’Тул еще был дошкольником, его отец, желая быть ближе к ипподромам промышленных районов на севере Англии, перевез семью в Лидс, в трущобный район, застроенный домиками с одной комнатой внизу и двумя наверху.
(«Мое первое детское воспоминание про Лидс – это как я заблудился… Помню, бродил по городу… Помню, увидел человека, который красил телефонный столб зеленой краской… Помню, он отошел и оставил кисти и все остальное у столба… Помню, я докрасил столб за него… Помню полицейский участок… Помню письменный стол и белый кафель, а за столом большой такой взрослый кусок дерьма, сидит и смотрит на меня сверху вниз».)
В детстве он был худым и болезненным. Из-за постоянных перемещений отца он жил то там, то здесь. В начале Второй мировой, когда Англия подвергалась авианалетам, его отделили от семьи, и он жил то у друзей, то у очень доброго священника – отца Лео Уолша. О’Тул вставал в шесть, чтобы помогать служить мессу, и месса доставляла ему очень большое удовольствие: он чувствовал, как много в ней театральности, отец Лео играл главную роль, а ему, Питеру, была отведена роль поскромнее.
В тринадцать, уйдя из школы, О’Тул ненадолго устроился работать на склад, где он паковал коробки и научился рвать бечевку без ножниц (этот талант у него остался); затем он служил рассыльным и помощником фотографа в газете «Yorkshire Evening News» – эта работа ему чрезвычайно нравилась, пока несколько лет спустя ему не пришло в голову, что газетчики чаще всего пребывают на заднем плане, лишь фиксируя деяния знаменитых людей, а сами редко становятся знаменитыми. О’Тулу очень хотелось стать знаменитым. В восемнадцать он написал в блокноте: «…Я не буду обыкновенным, потому что имею право быть необыкновенным… Я взрыхлю гладкие пески однообразия… Я не жажду безопасности… Я желаю поставить душу на карту случая».
Все это время он был уверен, что хочет стать актером. Он прочел все великие классические пьесы, и разыгрывал сцены в одиночку, и знал, что у него есть талант; затем его вдруг призвали на военную службу и сказали, что он может пойти либо в армию, либо в морскую пехоту, либо в ВВС, но не на флот, потому что происхождение у него не то. О’Тул ощетинился. Он теперь твердо вознамерился поступить именно в Британский королевский флот – и поступил, соврав, что происходит от многих поколений ирландских моряков и хочет всю свою жизнь посвятить морю. Его зачислили и проэкзаменовали, чтобы понять, выйдет ли из него морской офицер. Тест состоял из двадцати вопросов. Правильно он ответил на один: допустим, он офицер, и надо втащить тяжелую бочку на стену высотой в девять метров с помощью всего лишь двух кусков каната по три метра – как это сделать? О’Тул ответил: «Я вызову главного старшину и скомандую: “Втащить эту бочку на стену!”».
На корабле О’Тул начал бунтовать – как будет затем бунтовать против других авторитарных сил, включая католическую церковь; на флоте он упорно называл палубу полом, иллюминаторы окнами, камбуз кухней. Его отправили под арест за кражу добавочного угля в холодный день на море. Потом его отправили под арест за неповиновение. На борту он главным образом маршировал в оркестре в качестве бас-барабанщика, играл в регби, перечитывал Шекспира и, во время одиноких ночных вахт на палубе, «часами