Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке
Чернота безымянной лесной запруды. Снежные облака по всему горизонту Иль-де-Франс. Запах карандашей. Лист гинкго на валуне в саду кинотеатра «La Pagoda». Ковер в верхнем окне вокзала Велизи. Школа, детские очки, книга, рука. Шелест у висков. Впервые этой зимой сильный треск льда под ногами. Глаза привыкают к необычной субстанции света в переходе под железной дорогой. Чтение сидя по-турецки, трава совсем рядом. Бьющий в нос запах скошенной травы, идущий от грабель, — запах уходящего года. Шум поезда, прибывающего на станцию, следовало бы назвать «колотьбой» (а не «стуком»). Последний лист, сорвавшийся с дерева, не «хрустнул», а «щелкнул». Машинальный обмен приветствиями с незнакомцем. Старуха катит тележку на воскресный пригородный базар. Обычная растерянность водителя-иностранца в местных закоулках. Зеленеющая тропинка в лесу, по которой когда-то, всякий раз, когда нужно было что-то обсудить, он гулял с отцом и которая даже имела особое название — zelena pot[59]. В баре недалеко от церкви соседнего городка пенсионер: цепочка дедовых часов плавной дугой спускается от живота к карману брюк. Один раз ему удалось избежать недоброго взгляда одного из стариков. И пресловутое «извините за беспокойство!» (вместо досады): один раз удалось подладиться. Но откуда в приятный послеполуденный час этот внезапный страх оставшегося дня? Как будто из предстоящих часов не выбраться («этот день прикончит меня!»), путь закрыт. Лестница, прислоненная к голому дереву, — и что? Синева цветов глубоко в траве на железнодорожной насыпи — и что? Заминка, замешательство, что-то вроде ужаса и безмятежная тишина, вновь и вновь вытесняемая бессловесностью. Рай горит. И взамен, или ради того, чтобы день оказался удачным, снова обнаруживается, что рецепта не существует. «О утро!» — раздается возглас, но он бессилен. Кончено чтение — кончен день? Кончено бытие-в-слове — кончен день? И такая немота исключает молитву, кроме разве что невозможных: «заутри меня», «заранъ меня», «начни меня заново». Кто знает, не были ли некоторые загадочные самоубийства следствием именно таких попыток прожить удачный день, начав с душевного подъема и двигаясь по предполагаемой идеальной линии? Но не говорит ли моя неспособность принять вызов дня о чем-то другом? О том, что во мне сложился ложный порядок? Что я не создан для целого дня? Что не стоит искать утро под вечер? Или все-таки?..
И он начал всё заново. Каким в целом был тот день, когда в пригородном поезде, несущемся по дуге над огромным Парижем, вернулась к нему идея удачного дня? Что было до этой вспышки, что случилось потом? («Ausculta, о fíli, слушай, о сын», — говорит ангел в церкви на берегу Боденского озера[60], где известковая линия на черной гальке напомнила ему «линию грации и красоты» Хогарта.) Этому предшествовала кошмарная ночь на матрасе в абсолютно пустом доме в южном пригороде Парижа. Сон состоял из одной-единственной растянувшейся на всю ночь неподвижной картины: в сумеречном свете, в застывшем беззвучном воздухе он обнаружил себя на голом, вознесшемся до неба утесе, в полном одиночестве до конца жизни. Он чувствовал лишь неизбывную и отдающуюся в каждом ударе сердца заброшенность мира, но чем сильнее коченела планета, тем жарче разгоралась лихорадка в его груди. Когда он проснулся, у него было ощущение, будто ночная лихорадка