Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке
В удачный день — попытка хроники — на пере ворона лежали капельки росы. Как обычно, пожилая женщина, хотя и не та, что вчера, стояла в газетной лавке, давно сделав покупку, и беседовала. У лестницы в саду, воплощавшей необходимость подняться выше себя, было семь перекладин. Песок в грузовиках, проезжавших мимо, был того же цвета, что и фасад Сен-Жермен-де-Пре. Подбородок юной читательницы коснулся шеи. Жестяное ведро обрело форму. Почтовый ящик стал желтым. Торговка записала счет на ладони. В удачный день бывает, что окурок катится в водосток, а чашка кофе исходит паром на пеньке, и в церковном полумраке ряд стульев озаряется солнцем. Бывает, что двое мужчин в кафе, обычно горластых, долго молчат и приезжий молчит вместе с ними. Бывает, что слух, обостренный моей работой, открывает меня окрестным шорохам. Бывает, что один глаз у тебя кажется меньше другого, что над кустарником вспархивает черный дрозд, и когда поднимаются нижние ветки, в голову приходят слова «восходящий воздушный поток». Бывает даже, что ничего не происходит. В удачный день не сработает привычка, исчезнут воззрения, я буду потрясен — им, тобой, собой. И наряду со словом «вместе» будет править союз «и». В доме я открою доселе не замеченный угол, в котором «можно ведь жить!». При повороте в переулок обычное «где я? никогда здесь не был» станет неслыханным моментом, а при виде просветов в густой живой изгороди придет чувство первооткрывателя: «Новый мир!» — и, пройдя по тропинке чуть дальше обычного и оглянувшись назад, я воскликну: «Никогда этого раньше не видел!» Мое спокойствие, как иногда бывает с детьми, окажется также и удивлением. В удачный день я буду медиумом, просто буду идти в ногу с днем, озаряемый солнцем, овеваемый ветром, буду подставлять лицо дождю, моим глаголом будет «уступить». Внутренний мир станет таким же многообразным, как и мир внешний, и эпитет Одиссея-скитальца «многоопытный» ты переведешь на исходе дня как «многоразличный», и от такого многоразличия душа затанцует. В удачный день герой сумел бы «посмеяться» над своими невзгодами. Он был бы «в компании» форм — пусть лишь разнообразных форм листьев, усеявших землю. Его собственный день распахнулся бы в мировой день. У каждого места было бы свое мгновение, и он мог бы сказать: «Это оно». Он примирился бы со своим смертным уделом («никогда смерть не вмешается в игру дня»). Его словом для всего на свете стало бы «ввиду»; это «ввиду» — ввиду тебя, ввиду розы, ввиду асфальта, материи (или «материальности»?) — призывало бы его к творчеству снова и снова. Он с одинаковой радостью трудился бы и бездельничал. На мгновение, на «бросок взгляда», на длину одного слова он вдруг стал бы тобой. На исходе дня он взывал бы к книге, к той, что больше, чем просто хроника, — к «Сказке об удачном дне». А в самом конце торжественно позабыл бы о том, что день предполагался быть удачным…
Ты уже прожил удачный день?
Каждый, кого я знаю, прожил такой день, и даже не один. Одному было довольно того, что день оказался не слишком длинным. Другой рассказывал: «Стоял на мосту, смотрел на небо. Утром смеялся вместе с детьми. Созерцание. Ничего особенного, созерцание приносит счастье». А для третьего удачный день — пригородная улица, по которой он только что прошел, капли дождя на огромном ключе — вывеске слесарной мастерской, запах ростков бамбука, которые варятся в чьем-то саду, мандариновые корки, виноград, очищенная картошка на подоконнике кухни, такси у дома шофера. Для священника, чье излюбленное слово — «томление», день считался удачным, когда он слышал приветливый голос. И разве не думал он невольно каждый раз спустя час после того, как ничего не произошло, кроме того, что птица повернулась на ветке, в кустах лежал белый мяч и школьники на перроне грелись на солнышке: «И это весь день?» И не приходили ли ему в голову, когда
