Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке
Стихотворение Унгаретти «Я озарен / безмерностью» называется «Утро»[69]: не могли бы эти две строки говорить и о часах после полудня? Достаточно ли наполненного мгновения или часа, чтобы удержаться от непременного вопроса, не потерпел ли ты неудачу и в этот день? Несбыточный опыт удачного дня — почему бы не смириться с опытом «не такого уж неудачного дня»? А если бы твой удачный день существовал, не была бы фантазия, в которой ты так вольготно и чудесно кружил, окутана странным страхом, словно перед далекими планетами, и не казался бы тебе твой обычный неудачный день частью планеты Земля — как некая, может быть и ненавистная, родина? Как будто здесь нечему удаваться, разве что из милости? из грации? из милости и из грации — если сейчас это не выглядит чем-то неприличным, незаслуженным, даже достигнутым за счет другого? Почему при упоминании «удачного дня» приходит на ум умерший дедушка, который перед смертью мог лишь скрести стену у кровати, с каждым часом спускаясь все ниже? Случайная удача, при постоянных провалах и потерях, что она значит?
Что-то значит.
День, о котором я могу сказать, что это был день, и день, когда я лишь тянул время. На рассвете. Как людям до сих пор удавалось справиться с их днями? Как получилось, что в старинных историях вместо «прошло много дней» иногда говорится «исполнилось много дней»? Предатель дня — мое сердце, оно гонит меня прочь из дня, колотится, выколачивает меня из него, охотник и дичь разом. Тихо! Долой задние мысли. Листва в садовых башмаках. Покинуть клетку головокружительных мыслей, молчать. Нагнуться под яблоней, присесть. Читатель сидит по-турецки. На уровне колен вещи тянутся к нему и образуют окружающее пространство. Он готовится к ежедневной боли. Растопыривает пальцы ног. «Семь дней в саду» — вот как следовало бы назвать несуществующее продолжение «Дон Кихота». Быть в саду, на земле. Ход вращения Земли изменчив, потому-то дни и разной длины, главным образом из-за сопротивления ветрам на горных хребтах. Удачно сложившийся день и позволение; позволение как действие: он позволил туману тянуться за окном, позволил траве за домом развеваться на ветру. Позволение солнцу озарить его тоже было работой: я даю солнцу согреть мне лоб, глаза, колени — а теперь пришло время плюшевого тепла между лопатками! Голова подсолнуха, которая не делает ничего, лишь поворачивается за солнечным светом. Сравни удачный день с днем Иова. Вместо того чтобы «ценить момент», правильнее было бы сказать «следовать моменту». Течение дня, со всеми его узкими местами — не есть ли это уже своего рода превращение? — как ничто другое способно показать мне, как именно я существую! Унять свое вечное беспокойство — и покой обретается на лету. А когда обретен покой, обретается слух. С обретением слуха я обретаю высоту. Именно так, «высоко в слухе»[70], проникает сквозь шум воробьиная возня. Соприкосновение падающего древесного листа с далекой линией горизонта, абсолютно беззвучное, я ощущаю как звон. Вслушивание: так взломщик со своими отмычками вслушивается в щелчки замка. Замедленный тройной прыжок черного дрозда через живую изгородь звучит для меня как мелодия. Так некто напевает, читая книгу. (От читателя газеты можно в лучшем случае ожидать насвистывания.) «Мешкотны стали вы в слухе своем», — метал громы и молнии ревностный Павел в одном послании, а в другом: «Тщетны весьма словесные битвы, бедствие для слушающих». Чистый тон: о если бы мне однажды удалось взять чистый тон на целый день! Прислушаться еще сильнее — но такой слух был бы чистым присутствованием, как говорили о последней жене Пикассо: она ничего не делала, кроме как присутствовала в мастерской. Удачный день, трудный день! Сгребают в саду листву — и вдруг сияние со дна бурой волны, как свечка, желтеет лютик. Темнеют цвета, светлеет форма. В неоттаявшем тенистом углу я слышу свои шаги, как тогда в камышах. Смотришь вверх — небо выгибает свод. Что значило «белоснежное облако»? Белизна без края, с синеватым оттенком. Лесные орехи постукивают в ладони, их три. В древнегреческом одна из форм «я есть» передается одной лишь буквой омега, например в предложении: «Пока я в мире, я свет миру»[71]. И название ди того, что прошло сквозь кипарис, было: «волна света». Смотреть и смотреть глазами истинного слова. И пошел снег. Снегу падалось. Il neigeait![72] Хранить молчание. Ему молчалось. Он молчал под знаком мертвых. Не «он (она) покинул(а) бренный мир», а скорее: «Он, она, они покидают бренный мир, когда я отпускаю их». И в то же время желание лепетать: он желал лепетать. В предместьях всё «отдельно» (слово прогуливающегося по предместью). Одноногий мусорщик, стоящий позади своей тележки. Регулярные холмики на дорогах назывались «замедлители». Возможно, день сам по себе не мог служить образцом для других дней, только для самого себя — что радовало. В обед я помогаю кровельщику спускать доски с конька крыши. Разве не должен был я остаться дома, ничего не делая, просто обретаясь в четырех стенах? Просто остаться дома — вот дневная удача? Сидеть, читать, смотреть в потолок, щеголять никчемностью. Что ты сегодня сделал? Я слушал. Что слушал? О, я слушал дом. А, под кровом книги! Почему же ты выходишь из дома, если там, с книгой, ты был на своем месте? Чтобы на свежем воздухе внять прочитанному. Посмотри в угол комнаты, который называется «отъезд»: маленький чемодан, словарь, ботинки. Снова звонят колокола деревенской церкви: высота их тона соответствует полудню, через темные слуховые окна можно увидеть лишь их мелькание — как спицы колеса. Глубоко в коре земного шара иногда происходят так называемые медленные землетрясения, от которых планета резонирует некоторое время; гул колоколов, гул земли. Силуэты мужчины и школьника с ранцем раскачиваются в проносящемся поезде, мужчина будто едет верхом на осле. Снова афоризм Гёте — жизнь коротка, а день долог[73], не говоря уже о песне Мэрилин Монро, где звучали слова: «One day too long, one life too short»[74], и о другой: «Morning becomes evening under my
