мир!» Он пошел в сарай за дровами для камина: ему показалось, что огонь больше подойдет такому дню, чем ночи. Когда он пилил толстое, крепкое бревно, пила застряла; он, сбившись с ритма, рванул инструмент, тот окончательно заклинило, после чего ему осталось только выдернуть пилу и вставить рядом с прежним распилом. Все повторилось: полотно застряло в сердцевине, и он снова дергал и тряс пилу, пока ее не заклинило намертво… — наконец скорее оторванный, чем отпиленный чурбан обрушился на ногу мнимому герою дня, а потом, когда пламя, охватившее было шипящую древесину, погасло, он проклял святой день, причем в тех же самых выражениях, которыми славился на всю деревню его дед: «Заткнитесь, птицы! Катись к черту, солнце!» Позже хватило сломанного грифеля, чтобы не только этот день, но и все будущее было поставлено на карту. К тому времени, когда он понял, что неудачи как раз и могли бы спасти этот день, уже давно наступил следующий. По зрелом размышлении безуспешная попытка развести огонь (не означало ли гаснущее и дымящее пламя некое таинственное единение?) показалась ему воплощением всех тщетных усилий, не только его собственных: осознав это, он набрался терпения. И удар чурбаном по пальцам ног был не только воплощением боли. Его коснулось что-то еще, что-то другое, что-то вроде ласковой морды животного. Это тоже был образ — образ, вобравший в себя все чурбаны, которые с малых лет до этого момента падали, скатывались, срывались, обрушивались на его обувь, на его носки, на его детские и взрослые ступни; но это прикосновение было таким нежным, что, прислушайся он к себе еще на мгновение, его охватило бы изумление. И точно так же он спустя годы понял, что все эти неудачи, связанные с пилкой дров, были своего рода притчей — или басней? — об удачном дне. Сначала важно было коротким толчком найти основание для зубцов, выемку, в которой будет двигаться пила. Движение пилы входило в ритм, все шло легко и в удовольствие, одно влекло за собой другое: опилки разлетались во все стороны, скручивались крошечные листья растущего рядом самшита, потрескивание листвы смешивалось со скрежетом пилы; вслед за грохотом мусорного бака вступал гул реактивного двигателя в небе. Потом, обычно плавно, и ощущал он это заранее, если не отвлекался, пила входила в следующие слои. Тут нужно было менять ритм — замедлять, но, и в этом была опасность, без остановок и перескоков: даже при смене ритма движение пилы должно было сохранять размеренность, иначе инструмент наглухо застревал. Если это было возможно, следовало вытащить пилу и начать всё снова, но это, так учила его басня, лучше было сделать не в том же месте и не слишком близко, а на новом участке, потому что… Если со второй попытки удавалось погрузить металл в древесину и процесс налаживался, то в нижней части ствола, где вдохновенно орудовавший пилой не мог видеть ее зубьев — мысленно он уже находился далеко, планировал вечер или распиливал вместо бревна своего оппонента, — ему грозил если не оставшийся незамеченным сучок, то (чаще всего в паре сантиметров от того места, где почти отпиленный чурбан отламывался от бревна и падал на ногу пильщику) узкий, но крепкий слой, в котором сталь налетала на что-то вроде камня, гвоздя и кости, вместе взятых, и весь процесс сбивался на последнем такте: для постороннего слуха еще немного пения, а для самого пильщика скорее кошачий концерт — и конец. И все же он был близок к тому, что само распиливание бревен, само нахождение, пребывание рядом с древесиной, ее округлостью, запахом, узором, само исследование свойств и сопротивления этого материала идеально воплощало его мечту о времени бескорыстного наслаждения. И точно так же сломанный грифель… и так далее, и так далее целый день. Поэтому, думал он впоследствии, опыт удачного дня требует в момент несчастья, боли, промаха — разлада и крушения — собраться с духом и тотчас же, не откладывая, прожить этот момент по-другому и так преобразить его освобождающим от шор осознанием или размышлением, чтобы день, как и требуется для «счастья», обрел порыв и крылья.
После всего этого не кажется ли удачный день лишь детской забавой?
Нет ответа.
Был полдень. Ночная изморозь растаяла даже в тенистых уголках сада, и пока травы распрямлялись, сбрасывая оцепенение, их овевал мягкий ветер. Наступила тишина и стала картиной залитой полуденным солнцем пустой проселочной дороги, с кружащими попарно пестрыми бабочками, которые, внезапно выныривая из пустоты, всякий раз подлетают так близко, что страннику — а в эти мгновения он воспринимал себя именно так — кажется, будто слух его улавливает вибрацию их крыльев и она передается его шагам. Впервые из глубины полупустого дома он услышал полуденный звон колоколов местной церкви и вторящей ей церкви городка по соседству (территория которого, как нередко здесь бывает, начиналась прямо на другой стороне улицы), и звон этот был обращен ко всем одиночкам во всех краях. Вспомнился сон о пустынных горах вокруг огромного, лежащего в низине Парижа, на который из беззвучных сумерек со всех округлых вершин и склонов обрушивались истовые возгласы муэдзина. Он невольно оторвал взгляд от написанного и вышел прогуляться с кошкой, прочертив по саду длинную изогнутую диагональ; ему вспомнилось, как однажды другая кошка подала ему знак, что собирается дождь, — при первых же мельчайших каплях, принесенных с далекого горизонта и едва замочивших ее шерсть, бросилась под навес в укрытие. Он стал смотреть вокруг, увидел на голом дереве огромную грушу, последний плод в саду, и мгновенно ощутил на ладони ее тяжесть; увидел, как на другой стороне улицы, в соседнем городке, черноволосая девочка-китаянка с разноцветным ранцем гладила голубоглазого маламута (не слыша его, он тем явственнее представлял себе нежное поскуливание собаки); сместив взгляд еще на пару градусов, он увидел там, где сходились две улицы, в зазоре между домами, как солнечный блик, отраженный несущимся мимо поездом, на миг, на длину этого слова «миг», односложно высветил траву на насыпи, и в этот миг он увидел пустое кресло в купе, порезанное ножом и с невероятной тщательностью, стежок за стежком на прочной синтетической ткани, зашитое, и на расстоянии почувствовал себя схваченным рукой, которая стягивала эти стежки. Так касались его лба его умершие; он смотрел на них, они — на него, он просто сидел и наблюдал, чуткий и понимающий, не то что при их жизни. Что еще нужно было создать, открыть, постичь, обрести за день? Узрите: не царь вечности, не царь жизни
