Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке
За забором лает собака, через щели видны клубы пара из ее пасти. Два последних листа дрожат на дереве в ветреной мгле. Сразу за пригородным вокзалом начинается лес. Двое мужчин моют телефонную будку; тот, что снаружи, — белый, тот, что внутри, — черный.
А если я упустил такое мгновение, не упустил ли я и весь день? Если вместо того, чтобы бережно снять с ветки это последнее яблоко, я грубо сорву его, то вся прежняя согласованность между мной и днем утратит силу? Если меня оставит равнодушным взгляд ребенка, если я отвернусь ат взгляда попрошайки, не выдержу взгляда женщины (или взгляда пьяного прохожего), то собьюсь с ритма и выпаду из дня? И начать все сначала в тот же день будет уже невозможно? Он будет безвозвратно упущен? И в результате свет дня для меня не просто ослабеет, как для большинства людей, но, и в этом вся опасность, низвергнет меня из ясности формы в ад бесформенности? Так, например, если бы музыкальное позвякивание кнопок рубашки о дерево стула раздалось в такой неудачный день, я был бы обречен услышать только пустой шум? Или если бы я, беря стакан, по неловкости, «сослепу» промахнулся бы и разбил его, это было бы не просто оплошностью, но катастрофой — хотя окружающие уверяли бы, что это не так, — было бы вторжением смерти средь бела дня? И я осознал бы, что осужден как самый заносчивый из смертных, потому что в этой своей затее с удачным днем захотел стать как Бог? Потому что идея такого дня — мгновение за мгновением взбираться на его вершины и при этом не дать угаснуть свету, неся его дальше и дальше, — это что-то в духе нашего злополучного Люцифера? Значит, мой опыт удачного дня в любой момент может обернуться историей смертоубийства, опустошения, разорения, разрушения и самоуничтожения?
Ты путаешь удачный день с идеальным. (О последнем позволь промолчать, как и о его божестве.) Бывает, что в конце далеко не идеального дня ты можешь непроизвольно воскликнуть: «День удался!» Можно представить и такой день, в течение которого ты, мучительно это осознавая, упускаешь одно мгновение за другим, но вечером долго и подробно рассказываешь все равно кому о драматичной удаче. То, что ты забыл в поезде книгу, которая с первых строк подняла паруса дня, вовсе не означает, что борьба с ангелом дня проиграна; книгу уже не вернешь, но многообещающее чтение может продолжиться иначе — пожалуй, даже свободнее, естественнее. Кажется, удача дня становится ближе, когда я оцениваю (снова неблагозвучное слово — «определяю», «устанавливаю», «измеряю»? — нет, кажется, оно все-таки лучше прочих) отклонения от линии, как мои собственные, так и навязанные мне госпожой Вселенной. Похоже, экспедиция под названием «Удачный день» предполагает определенное снисхождение к себе, к своей природе, несовершенствам, как и постижение того, что наполняет, даже при благоприятных обстоятельствах, каждый день: коварство предметов, дурной глаз, произнесенное в неподходящий момент слово (пусть лишь случайно кем-то услышанное). Все зависит от мной же установленного порядка. Как много дуракаваляния, небрежности, рассеянности я себе позволю? Сколько потребуется несдержанности и нетерпения, несправедливости, бестактности, бездушных или бездумных слов (может быть, даже и не сказанных), газетных заголовков, рекламы, атакующей глаза и уши, какой удар должен быть нанесен и что за боль причинена, чтобы вопреки всему сберечь открытость тому сиянию, с которым, уподобляясь зелени и синеве травы и неба, а временами и «серому цвету» камня, спешит за мной и пространством в упомянутый день «начало дня»? Я слишком строг к себе, недостаточно безразличен к мелким неурядицам, слишком многого требую от эпохи, слишком сильно убежден в ее ничтожности: я безгранично предан удаче отдельного дня. Да, в этом как будто есть особая ирония по отношению к себе самому, а также ежедневной рутине и происшествиям — ирония из симпатии — и то, что называется юмор висельника. Кому-нибудь когда-нибудь выпадал удачный день?
День начался многообещающе. На подоконнике лежали несколько острых, как копье, карандашей и горсть овальных лесных орехов. Даже количество тех и других доставляло удовольствие. Ребенок, спавший на голом полу в пустой комнате, сказал сквозь сон, когда он наклонился к нему: «Ты хороший папа». На улице, как всегда по утрам, послышался свист почтальона. Пожилая соседка уже открыла слуховое окно: оно будет распахнуто весь день. Песок в грузовиках, двигавшихся колонной к новостройкам, был желтым, как летучие пески окрестных холмов. Плеща пригоршнями воду в лицо, он ощутил вместе с этой пригородной водой и «воду Янины с той стороны Пинда», и воду «Битолы в Македонии», и утро в Сантандере, где дождь будто стеной стоял, а оказался такой редкой паутиной, что он прошел сквозь ее ячейки практически сухим. Под шелест книжных страниц он слышал где-то за садами стук пригородного поезда, сбавлявшего скорость у станции, и в гуще вороньего грая и сорочьего стрекота над крышей — редкий щебет воробьев. Еще никогда не видел он, как теперь, подняв взгляд, голое одинокое дерево наверху, на краю лесистого холма: сквозь сеть ветвей, качавшуюся на ветру, просвечивало сияющее плато, а вышитая на скатерти буква 8 составляла вместе с яблоком и округлой, черной, блестящей галькой некий образ. Когда он снова взглянул наверх — «работа подождет, я подожду, она и я, мы оба подождем» — день весь гудел и роился, и он заметил, что, не подбирая слов, втайне подумал: «Святой
