Прогулки с Робертом Вальзером - Зеелиг Карл
Превосходный ужин в Hörnli. Трактирщик говорит, что не смог бы предлагать гостям лишь предписанные законом 70 грамм мяса. Он скорее закрыл бы лавку. Когда я ложусь в постель, игроки в ясс так грохочут внизу, что дом вот-вот подпрыгнет.
Ранним утром разговор с главным врачом, который считает, что язва Роберта уменьшилась, а не увеличилась. Аппетит и вес стабильны. Прогулка через Винкельн и Бругген в Занкт Галлен. Душно и пасмурно. Роберт небритый, с седой щетиной на угрюмом лице. Бессловесная борьба с его недоверием, которое возникло из-за моей беседы с доктором. В первый раз он живо отреагировал, когда я сообщил, что начался сбор средств для драматурга Георга Кайзера. Роберт считает, что следует из принципа принимать только крупные суммы: «Небольшие пожертвования смехотворны и унизительны. Лично я предпочел бы сидеть в дерьме, а не говорить merci жалким дарителям. Ни на кого не полагаться куда лучше, чем может показаться». С невероятной комичностью он показывает, как некто надменно достает монету из жилетного кармана и тут же с презрением отвешивает просителю пинок. Я расспрашиваю Роберта о расположенном в Биле фонтане Юстиция, который обсуждал с сослуживцем, скульптором Францем Фишером. «Он стоит перед готической ратушей и датируется началом XVIII века. Выдающаяся работа. В то время гений еще бродил в народе, и художнику было достаточно быть солидным, анонимным ремесленником. Сегодняшние художники даже не знают, как много они потеряли из-за скромности». Затем разговор о стихотворении Шиллера Песнь о колоколе, которое Роберт недавно перечитывал. Он восхищается пророческим даром Шиллера и его народной выразительностью. В нем есть и то и другое: Франц Моор и Карл Моор, Телль и Гесслер. Способность легко и ясно выражать сложные вещи, несомненно, является признаком гениальности.
Сыр рэссер и сидр в Röβli в Бругген; аперитив в трактире в Занкт Георгене. Роберт восхищается романтическим ущельем, а также лесными и луговыми тропами, по которым мы гуляем. В Занкт Галлене он долго стоит перед домом реформатора Вадиана, в котором тот родился и умер, и шепчет: «Чудно-чудно! Как прекрасны города, когда люди сидят за обеденным столом дома! Есть что-то милое и таинственное в тишине улиц. Какие еще нужны приключения!»
Изысканный обед в привокзальном буфете с вином Cháteauneuf du Pape. Роберт рассказывает, что в Вальдау в качестве пильщика снискал успех у женщин. После смерти профессора Вильхельма фон Шпейра, с которым он хорошо ладил, у него возникли разногласия с новым директором, профессором Якобом Клаези, так что летом 1933 г. его перевезли в Херизау в сопровождении санитара. Он подробно рассказывает об автобиографии Хайнриха Цшокке, в которой тот иронизирует над тем, как Хайнрих фон Кляйст читал драму Семейство Шроффенштайн в Берне. Переходя к русским: «Через всю литературу имперского периода тянется мысль, что сильные и торжествующие — на самом деле слабые, которые, как это ни парадоксально, держат в руках бразды правления. Так в Анне Карениной Толстого и в Вечном муже Достоевского».
О воздушных бомбардировках Берлина Роберт замечает: «Возможно, в этих зверствах хорошо то, что они возвращают население большого города к непосредственной, более естественной жизни. Как же много затхлого прошлого протащилось сквозь все столетия! Немцам, между прочим, будет не в ущерб, если они вновь окажутся под чужеземным гнетом. Даже культурные нации должны научиться повиноваться, чтобы позже господствовать».
Пивной привал в лесисто-темном саду трактира Zur Harfe, где я замечаю: «Какая надменная официантка!» Роберт возражает: «Я считаю, это совершенно уместная сдержанность. Сдержанность позволяет добиться куда большего, нежели назойливость».
Рассказываю ему, что в Зевелене, где я нес службу, живет амазонка, которая вместе с сестрой ведет крестьянское хозяйство: плоскогрудая, энергичная женщина, выделяющаяся уже одной одеждой на фоне прочих жителей деревни. Она всегда носит мужские брюки, а на голове у нее что-то вроде тирольской шляпы со шнурком, завязанным под подбородком. Говорят, однажды она была в венгерском имении. Оттуда она вернулась, пылко увлекшись лошадьми. Особенно она любила жеребцов. Однажды, когда она погнала жеребца на поле, тот хотел запрыгнуть на кобылу, которая, будучи запряжена в повозку, гордо рысила впереди. Одним прыжком с кучерских козел женщина вскочила на спину жеребца и властно разогнала животных. Говорят, из окрестностей приезжает много людей, сестры занимаются знахарством. Местные власти не осмеливаются в это вмешиваться.
XVIII
24. июля 1944
Арбон
Прогулка к Боденскому озеру. Взволнованный, Роберт прибывает в условленное место и много раз извиняется за опоздание. О моем телефонном звонке ему сообщили только сегодня утром: «Наверное, злая выходка кого-то из персонала! — Люди с заткнутым ртом, видя, что их надежды не оправдались, жадно хватаются за возможность сыграть злую шутку с теми, кто стоит ниже. Радость для них — это злорадство, которое они используют как инструмент личной мести».
Серый дождливый угрюмый день, зелень фруктовых деревьев кажется еще более насыщенной. Мы стараемся не заблудиться в неразберихе дорог. Чередуем лесные дорожки, луговые тропы, ущелья. Наша обувь становится все грязнее. Тем не менее мы оба очень веселы и оживленно болтаем на порывистом ветру.
Роберт смеется над некоторыми новыми издательствами, которые мнят себя бойскаутами литературы «в коротких штанишках и в эффектных галстуках. — У кого-нибудь вроде Шиллера, который бушевал с бурей, они не вызвали бы ничего, кроме усмешки». Его увлекает «забавное мастерство» Чарльза Диккенса или Готтфрида Келлера: никогда не знаешь, плакать или смеяться. Это явный признак гения. Я замечаю: «Читатели ваших книг тоже часто этого не понимают». Он резко останавливается на шоссе и говорит очень серьезно, умоляюще: «Нет, нет! Я настоятельно прошу вас никогда больше не упоминать мое имя в связи с такими мастерами. Даже шепотом. Мне хочется забиться в угол, когда меня упоминают в их компании». Намекая на новеллиста и автора путевых очерков Поля Морана, который стал послом Франции в Берне, Роберт говорит: «Швейцарский писатель, вероятно, никогда бы не смог занять такой пост. Нам недостает чувства. меры и традиции. Мы экзальтированы из-за чувства неполноценности. Мы либо грубы и дерзки, либо скромны. Ни то, ни другое не подходит для дипломатии». Он также придерживается мнения, что светская жизнь — яд для художника. Она делает его поверхностным и соблазняет на компромиссы.
Ницше представляется ему дьявольской, одержимой победами и крайне честолюбивой личностью: «Он вполне обольстителен, что характерно для гения. Но уже на раннем этапе он втерся в доверие к дьяволу, то есть к падшим, поскольку сам чувствовал себя падшим. Он не был солнечным человеком. Надменный и строптивый из-за уязвлявшего его рабского бытия. Его мораль господ — пожалуй, самое оскорбительное для женщины, что только можно себе представить: подлая месть нелюбимого мужчины». Базель помог Ницше сформироваться. «Кстати: когда в восемнадцать летя был банковским служащим в Базеле, мой брат Оскар пригласил меня навестить его в Люцерне. Знаете, что мне больше всего запомнилось из этой поездки? Солнечно-желтый крем, который нам подали на десерт в его пансионе. Разве это не напоминает Ван Гога?»
Когда мы доходим до церкви в Арбоне, раздаются пронзительные звуки воздушной тревоги. С противоположного берега Боденского озера слышен грохот зенитного орудия. Роберт замолкает. Мы скрываемся в кондитерской, чтобы попробовать пироги с сыром и ревенем. Позже — рыбные блюда в ресторане около озера. В соседнем зале кормят американских летчиков — крепких плечистых парней. Отправляемся плавать в бассейн, в котором мы единственные посетители. Узкобедрый Роберт забирается на высокий трамплин, но возвращается и замечает: «Не будем слишком смелыми! Пожалуй, теперь я должен отказаться от таких прыжков. Бывало, я плавал день и ночь в укромных бухтах, особенно в Веденсвиле и Биле. Но теперь я редко купаюсь. Можно переборщить даже с гигиеной».
