Прогулки с Робертом Вальзером - Зеелиг Карл
Роберт спрашивает, как брат был настроен по отношению к Хитлеру. Вероятно, как и иллюстратор Эрнст Рудольф Вайсс, о котором Карл рассказал мне следующее: когда слуга в академии сообщил ему, что Хитлер теперь у руля, тот проворчал: «Что ж, пусть поцелует меня в задницу!» Вскоре его арестовали и доставили на Александерплатц, однако почти сразу отпустили. «Но знаете ли вы, — спрашиваю я Роберта, — как брату жилось в Вене? Вернувшись в Швейцарию из Берлина, он жил на острове Занкт Петер у Бильского озера, которое вы так любите. Затем Карлу поступил заказ расписать в Вене дом миллионера К. Ваш брат рассказывал: "Мы поехали туда с женой. К. жил во дворце, все было в позолоте. Меня проводили в огромный парадный зал, в который ворвался маленький человечек, обнял меня и воскликнул: «Как хорошо, что вы здесь, мастер!»
Это был К., спекулянт, собственной персоной. Его любовницей в то время была известная писательница, в спальне которой стояла золотая статуя Будды, инкрустированная бриллиантами. Омерзительно. В Вене умирали от голода десятки людей. В конце концов писательница не вынесла жизни в этой роскошной халупе и, не говоря ни слова, сбежала от К. На ее место он взял пятнадцатилетнюю девушку с улицы, которая изменяла ему везде, где только могла. Вскоре он скончался от удара из-за ревности. Однако мы с женой чуть не умерли от голода в его золотом дворце. Дорогие тарелки из серебра, но на них — ничего. Когда я пожаловался на это К., он ответил, что отправил мне лучшие виды птицы, яблок и паштетов, но повариха отдала все толстому священнику, и мне следует отвесить ей оплеуху”».
На рыночной площади покупаем Роберту еще крепкие груши, идем в кондитерскую Pfund, потом — прощальный напиток в привокзальном буфете. Роберт говорит: «Вас же не обижают мои нападки на Готтхельфа, не так ли? Он, несмотря ни на что, остается великим явлением. Однако всему моему существу противны его нескончаемые придирки и увещевания. Мне нравится мир таким, какой он есть, со всей его добродетельностью и порочностью».
XVI
2. января 1944
Херизау — Госсау — Арнегг — Хауптвиль — Бишофсцелль — Херизау
Я: Не хотим ли мы сегодня отдать дань Хёльдерлину?
— Хёльдерлину? Прекрасная идея! Надеюсь, нас не размочит, как в прошлое воскресенье днем, на меня обрушился настоящий всемирный потоп. По возвращении в лечебницу я выглядел как самый паршивый бродяга.
Даже сегодня, несмотря на мороз, он не взял ни пальто, ни зонта. В изношенном желтоватом костюме в клетку, галстуке в красную полоску и подвернутых брюках Роберт выглядит довольно дерзко. Не теряя времени, мы шагаем в Госсау по дороге, припорошенной снегом; мимо проносится ласка, роется в снегу и с любопытством выглядывает из него, навострив Золи. Первым делом обсуждаем бомбардировку немецких городов. Я считаю постыдным воевать в тылу против женщин, детей и больных независимо от того, какой нацией развязана война. То, что хитлеровцы бомбили Лондон, не дает союзникам права применять столь же бесчеловечную тактику. Роберт резко возражает, что мои суждения слишком субъективны и сентиментальны. Тот, кому угрожают, как британцам, должен обратиться к самой безжалостной реальной политике. Хитлеровские гунны не заслужили лучшего. Каждая нация превращается в жестокого эгоиста, когда решается вопрос о самом ее существовании; тут даже христианство должно отойти на второй план.
— Но протестовали ли цивилизованные народы, когда итальянская эскадра бомбила абиссинцев?
— Позвольте заметить, абиссинцы не оказались бы в таком положении, если бы устояли перед соблазнами цивилизации и остались верны традициям. Все зависит от верности традициям, всегда и везде!
Роберт с удовольствием показывает мне старую деревенскую часть Госсау. Большинство людей в церкви. Очень тихо; можно увидеть лишь несколько детей, катающихся на санках, и интернированных поляков в желто-зеленой форме. Мы идем дальше, иногда нам встречаются розвальни и слышится звон сбруи; снег часто до колен. Из одной конюшни выходит батрак с вилами на плече. Я кричу: «Доброе утро!» Он не отвечает, Роберт говорит: «Наверное, завидует, что не может гулять, как мы!» В Арнегге стучимся в трактир, но в ответ — лишь мертвая тишина. Спустя два часа оказываемся в Хауптвиле, где около 1800 г. Хёльдерлин был гувернером в семье Гонценбахов. Напротив богатого дома в стиле барокко, на стене которого под солнечными часами написано: «Работайте и бодрствуйте, пока есть свет, О ночных часах я не извещаю», — расположена гостиница Zum Leuen. Нам подают превосходный кофе и свежий тильзитер. Роберт спрашивает: «Вам не кажется, что хозяйка из южных немцев? Обратите внимание на ее диалект. Возможно, Хёльдерлин привлек сюда южных немцев». Мы останавливаемся перед просторным патрицианским домом Гонценбахов, поселившихся здесь в начале XVII в. и разбогатевших благодаря торговле полотном, и любуемся башенкой, под которой проходит улица, а также венецианскими балконами, тихим двором и фасадами господского дома с двумя наружными лестницами и флюгером. Теперь имение принадлежит Тургауской школе домоводства при благотворительной организации, но Роберт находит, что в доме все еще можно разглядеть нечто живописное и аристократически-мечтательное. Я предлагаю:
— Посмотрим на мемориальную доску Хёльдерлина, установленную в прошлом году?
— Нет, нет, — отмахивается Роберт, — нас не должны заботить крикливые афиши! Как же отвратительны вещи, которые столь нарочито взывают к благоговению! Между прочим, судьба Хёльдерлина — лишь одна из множества разыгравшихся здесь. Нельзя забывать о славе безвестного.
С четверть часа глазеем, а когда сворачиваем на дорогу к лесистому холму, который отделяет Хауптвиль от Бишофсцелля, спрашиваем у пожилого мужчины, расчищающего снег перед домом, жив ли еще кто из потомков бывших хозяев. Он смотрит на нас правым глазом, левого у него нет:
— Да, один. Но он полуглухой и малость глуповат. Иногда приезжает сюда, — через некоторое время добавляет: — Люди совершенно не заслуживают таких великолепных домов, если они валят на все бомбы.
Я вступаю в разговор:
— Может быть, они станут лучше...
— Они и станут лучше?
— Может быть, они будут вынуждены стать лучше!
— Конечно. Такое может случиться. Будем надеяться!
Роберт кивает.
Сейчас около полудня. По дороге во время прогулки я наконец говорю Роберту (давно вертелось на языке, но я ждал благоприятного момента, чтобы не испугать его), что его смертельно больная сестра Лиза, которая лежит в бернском госпитале, изъявила желание, чтобы Роберт вместе со мной навестил ее. Роберт тут же отвечает, отбиваясь:
— Что опять за суета! Я не могу и не хочу ехать в Берн после того, как меня оттуда выкинули. Это point d'honneur[4]. Я привязан к Херизау и выполняю повседневные обязанности, которыми не хочу пренебрегать. Главное не выделяться и не нарушать порядок лечебницы! Я не могу себе этого позволить... В общем: я глух к сентиментальным просьбам. А разве я не болен? Разве мне не нужен покой? В таких случаях лучше оставаться одному. Я ведь не хотел ничего иного, когда меня положили в лечебницу. Простым людям вроде нас следует вести себя как можно спокойнее в таких ситуациях. А теперь я должен сорваться в Берн? Мне было бы стыдно в первую очередь перед вами! Мы стояли бы возле бедной Лизы как два болвана и, возможно, даже довели бы ее до слез. Нет, нет, как бы она мне ни нравилась, нельзя потакать женской сентиментальности! Нам достаточно общества друг друга, вы не находите?
— Но дела Лизы плохи, очень плохи. Возможно, вы никогда ее больше не увидите!..
— Ну, на все воля Божья, может статься, что и не увидимся. Такова человеческая судьба. Однажды мне тоже придется умереть в одиночестве. Конечно, мне жаль Лизу. Она была чудесной сестрой. Но ее любовь к родным граничит с чем-то нездоровым, с незрелостью.
«Мы, Вальзеры, чрезмерно уязвимы и привязаны к семье. Вы не замечали: бездетные супруги — а мы, Вальзеры, все бездетны — обычно сами сохраняют ребячество. Человек, по крайней мере порядочный, растет, заботясь о других. Заботы придают его жизни рельеф. Бездетность в нашей семье — типичное проявление утонченности, выражающееся между прочим в предельной чувствительности».
