Прогулки с Робертом Вальзером - Зеелиг Карл
Мы едим в мясной лавке-трактире в Бишофс-целле, где осматривали средневековую ратушу. В зале до сих пор стоит кукольная рождественская елка. Подают суп с мясом, горошек, жареный картофель стружкой, салат и фруктовый компот, а ко всему этому — местное красное вино, благородное Nuβbaumer. Нас обслуживает беременная жена трактирщика. Роберт рассказывает, что вахмистр, служивший в его части, а ныне базельский бухгалтер, прислал ему на Рождество сигары. Откуда он мог узнать его адрес? Они ничего не слышали друг о друге десятки лет. Но эта посылка пробудила в нем много воспоминаний. В первый Новый год, встреченный на службе, крестьянин из Гларуса пел старинные народные песни, в том числе романтическую средневековую рыцарскую балладу. Впрочем, Роберт тогда постарался по мере сил отстраниться от совместного празднования Рождества и богослужения; это бы слишком взбудоражило его.
Поездка по железной дороге из Бишофсцелля в Госсау; заходим в кондитерскую и лакомимся сладостями. Я рассказываю Роберту, что читаю написанный Эрихом Айком трехтомник о Бисмарке: в 1852 г. Бисмарк хотел стереть с лица земли крупные города с революционно настроенным населением. У меня все больше складывается впечатление, будто Бисмарк был предтечей хитлеровцев: циничный крючкотвор, когда это было ему удобно, безжалостный, властный политик и разжигатель войны. Однако он в сто раз умнее и культурнее нацистов. Роберт соглашается и говорит, что Муссолини кажется ему итальянской версией Бисмарка. Национал-социализм начался уже с Фридриха Великого.
Роберт спрашивает, ничего, если мы прогуляемся из Госсау в Херизау через поле, чтобы освежить затуманенные вином головы. Я согласен. Мы бредем, утопая в высоком снегу, к лесу, расположенному на пригорке; между частыми черноватыми елями натыкаемся на пограничный камень, разделяющий кантоны Аппенцелль-Ауссерроден и Занкт Галлеy. Роберт с нежностью проводит по нему рукой и дважды спрашивает: «Правда, это был хороший день?» В Херизау у нас есть еще полтора часа до того, как отправится мой поезд. Мы колеблемся, не зная, пойти ли в привокзальный буфет. Я предлагаю подняться в деревню. Роберт с радостью соглашается. В старой ее части мы заходим в трактир Drei Könige. Там только официантка, она пишет письмо. Уютно, тепло и сумрачно. Роберт чувствует себя в своей тарелке, у него помолодевшее, оживленное лицо. Он быстро выпивает три «больших темных» и курит сигары, подаренные вахмистром. Почти час он рассказывает о Берне:
— Я прожил там почти восемь лет, пока меня не отбуксировали в Вальдау, где я пробыл три с половиной года и даже поначалу еще немного писал, немного, только чтобы продолжать обслуживать заказчиков. Во время пребывания в Берне это были прежде всего две газеты, платившая щедро Berliner Tageblatt и платившая скверно Prager Presse. Но во второй публиковали все, что я писал, и эта вера в меня была ценнее, чем гонорары от швейцарских газет, которые часто придирались к моим работам. В Биле я писал в основном для разных журналов. Видите ли, всякий раз, когда я уезжал в другой город, то забывал свое прошлое и полностью приспосабливался к новой обстановке. В Берне мне было сложно бороться, многие годы. В моем возрасте покорять новое место без протекции — не шутка. Я приехал в Берн бедным, как церковная мышь, несколько тысяч марок, которые я хранил в банке, съела инфляция. Да, я жил там весьма одиноко и часто менял съемные комнаты. Точно больше десяти раз. Иногда они были довольно убогими. Мой основной круг общения составляли официантки и дочь одного еврейского издателя, а также библиотекарь Ханс Блёш и изредка — писатель А. Ф., который, однако, становился заносчивым. Мне следовало бы влепить ему пощечину. Я приложил огромные усилия, чтобы вновь добиться успеха и найти вдохновение. Но в мою глотку вливалось большое количество алкоголя, так что скоро и там мне больше не были рады.
— Вы по-настоящему напивались?
-— Конечно! Большую часть заработка я спускал на алкоголь. Чего не сделаешь, когда тебе одиноко! Иногда на выходных или в отпуске я отправлялся пешком в Белл ел ей к Лизе; но в целом я редко видел кого-либо из семьи.
— Правда ли, что в Берлине вы сожгли три неопубликованных романа?
— Возможно. В то время я был одержим написанием романов. Но понял, что упорствовал в форме, слишком пространной для моего таланта. Поэтому я спрятался в коротких рассказах и фельетонах, словно улитка в домике. Между прочим, только сам автор имеет право решать, к какому жанру обратиться. Возможно, он пишет романы только для того, чтобы вздохнуть полной грудью. Совершенно не важно, говорят современники «да» или «нет». Нужно уметь и проигрывать. Если бы я мог начать все сначала, я бы постарался избежать субъективности и писать так, чтобы это приносило пользу народу. Я был слишком эмансипирован. Нельзя обходить людей стороной. В качестве образца мне стоило бы держать перед глазами ужасающую красоту Зеленого Хайнриха. В Херизау я ничего больше не писал. Зачем? Мой мир был разрушен нацистами. Газеты, для которых я писал, закрылись; их редакторы были изгнаны или умерли. Вот я и стал едва ли не окаменелостью.
«Человеческий разум пробуждается лишь в бедности».
«Мировую историю пророчески предвещают уста гениального поэта».
«В зависимости есть нечто добродушное, независимость порождает вражду».
По дороге на вокзал я рассказываю Роберту, что в первый день нового года видел в Цюрихе французскую буффонаду. Но мотив неверности, давно обкатанный парижскими бульварными авторами, кажется слишком неуклюжим на немецком языке. Роберт: «Меня уже тошнит от этого мотива. Но, возможно, измены существуют для того, чтобы женщины сохраняли жизненные силы. В противном случае они станут слишком сонными». Во время этого разговора мы проходим мимо ребенка, который тянет за собой санки и удивленно смотрит на нас. Роберт спрашивает: «Вы видели его глаза? Как будто догадывается о нашем шельмовском настроении!»
Прощаясь, он говорит:
— До встречи — если доживем!
— Вы сомневаетесь? Возможно, нас обоих ждут еще годы старости.
— Надеюсь... и мы будем стараться как можно чаще проводить время вместе. Кто ищет красоту, тому она, как правило, является в дружбе.
XVII
25. мая 1944
Херизау — Винкельн — Бругген — Занкт Галлен
Лиза Вальзер умерла в Берне 7. января. Насколько я понимаю, Роберт скорее откусит себе язык, нежели заговорит о ее смерти. Но как она была дорога ему, видно по роману Семейство Таннер, героиня которого учительница Хедвиг — прочувствованный образ, изображающий эту готовую к самопожертвованию, заботливую альтруистку.
Я не без труда получаю увольнительную, чтобы навестить Роберта. Сейчас моя часть расквартирована в Зевисе. Утром я поднимаюсь на Вилан, высота которого 2 400 метров. Безоблачное весеннее небо. Чарующими коврами стелятся горечавки, нарциссы, цикламены и зорьки; цветы фруктовых деревьев, словно пена, заливают далеко внизу Зевис. Когда я, вооруженный пулеметом, возвращаюсь в деревню, на площади перед патрицианским домом общины, в котором мы расквартированы, толкутся блеющие овцы, козы и флегматичные коровы. Среди них — молодой ветеринар со шприцем. Я переодеваюсь в парадно-выходную форму и мчусь на железнодорожную станцию в Вальцайне. В поезде я бездумно таращусь перед собой. Вечером в Херизау. У нового главврача, д-ра Хайнриха Кюнцлера, выходной, я смогу поговорить с ним только завтра. Я останавливаюсь в гостинице Zum Hörnli, при которой есть мясная лавка. Лысый хозяин сидит в рабочей Мясницкой рубашке за игрой в ясс. Он осматривает меня с головы до ног, словно быка, прежде чем ответить «да!» на мой вопрос: «Могу ли я остаться на ночь?» Пухленькие хозяйка и официантка вселяют некоторую надежду на то, что меня ждут кулинарные изыски. Во время вечерней прогулки прохожу мимо арсенала. Между высокими штабелями дров около 30 мальчишек бьют в барабаны, большинство босы. Исполненные серьезности, они усердно готовятся к детскому празднику. Терпеливый инструктор старается обучить самых неуклюжих отбивать простейшую барабанную дробь. К игре прислушиваются несколько слабоумных, среди которых — мальчик с лицом 50-летнего. Ухмыляясь, он кружит на самокате вокруг барабанщиков. Маленький седовласый кретин, подмигивая, стучит пальцем по лбу, намекая, будто юные барабанщики не в своем уме. У дома престарелых несколько стариков отдают мне честь, когда я прохожу мимо в форме.
