Прогулки с Робертом Вальзером - Зеелиг Карл
Возвращаемся через Роршах в Занкт Галлен, в котором до вечера наслаждаемся несколькими пинтами пива.
XIX
28. декабря 1944
Херизау — Абтвиль — Винерберг — Занкт Галлен — Винкельн — Херизау
Колко-холодное безоблачное зимнее утро. На проходной обсуждаем, куда хотим пойти. Роберт, без пальто, с иссиня-красными руками и щеками, с белой щетиной на подбородке, спрашивает полуулыбчиво-полуподозрительно:
— Вы придумали что-нибудь?
— Нет, ничего!
— Как насчет Аппенцелля?.. Но это слишком далеко для сегодняшнего дня! Не хотим ли мы на вершину или в Занкт Галлен?
— Вы хотите в город?
— На самом деле да!
— Тогда вперед!
Роберт спустя несколько шагов:
— Чуть помедленнее! Мы не собираемся гнаться за прекрасным. Пусть оно сопровождает нас, как мать ребенка.
— Вам следовало одеться потеплее, господин Вальзер!
— На мне прорва теплого белья. Пальто всегда были для меня мерзостью. Между прочим, у меня когда-то было такое же, как сегодня на вас, — еще в Берлине, когда я соскользнул в беззаботную жизнь. Позже, когда я жил в Биле в той же маленькой комнате в Синем кресте, что и раньше, я никогда не позволял ее отапливать, даже в самый лютый мороз. Я надевал военное пальто и работал в нем не хуже, чем другие люди у печи. На ногах я носил что-то вроде домашних туфель, которые смастерил из старых лоскутов одежды. Современный человек, по моему убеждению, стал слишком требовательным. В войне хорошо по крайней мере то, что она принуждает к простоте. Могли бы мы так спокойно болтать на шоссе, без вони бензина и ругани автомобилистов, если бы бензин был не по карточкам? Сегодня вообще слишком много путешествуют. Люди врываются в чужую местность стаями, безо всякой робости, словно законные владельцы.
Мы идем в направлении Абтвиля. Покрытые инеем живые садовые изгороди висят, словно воздушные рыболовные сети, в нежно-пастельном пейзаже. Деревья будто взлетят в любой момент ввысь, как воздушные шары. Редкий крестьянин или крестьянка неправдоподобно маленькие, похожие на гномиков в тишине. Иногда туман окутывает нас саваном на несколько минут. Затем мы снова видим солнце, парящее на юге, словно дематериализованная сфера. Тополиная аллея. На рябине до сих пор висят вишнево-красные ягоды. Когда туман рассеивается, из-за округлого холма сияют окна дворов: серебряные глаза, которые волшебным образом притягивают Роберта. Он спрашивает несколько раз:
— Поднимемся туда?
— Почему бы и нет? То, что доставляет радость вам, доставляет радость и мне.
— Лучше все же останемся в долине! Оставим это пленительное приключение на потом! Разве это не удовольствие — смотреть на прекрасное снизу? В юности все жаждут чего-то праздничного. К повседневной жизни возникает почти враждебное отношение. В старости, наоборот, будням доверяешь больше, чем праздникам. Обычное становится предпочтительнее необычного, вызывающего недоверие. Так меняется человек, и очень хорошо, что он меняется.
Мы проходим мимо водопадов, заледенелых, словно их коснулась призрачная рука. Когда мы поднимаемся наверх через лес, Роберта вдруг охватывает желание сойти с тропы, пересечь заросли кустарника, небольшие ручьи и спуститься к Зиттеру мимо охристых обрывистых склонов и поваленных деревьев. Он кажется предприимчивым и веселым, как мальчишка; часто останавливается и бормочет: «Как уютно — как волшебно!»
Через Винерберг вниз в Занкт Галлен, где мы останавливаемся в гостинице Schiff на обед. За красным вином Bernekker Роберт рассказывает о политике-демократе Роберте Блюме, который в 1848 г. был расстрелян по приговору военно-полевого суда: мягкий человек, капельдинер в Ляйпциге. В отличие от него, Бисмарк был верной овчаркой кайзера.
Он считает, что союзникам будет очень сложно победить немцев на их территории: «Оборона расправляет плечи. Она наделяет таинственными силами тех, кто сражается за родину. Оборона куда благороднее, чем наступление, которое должно постоянно оскорблять и уязвлять, само себя одурманивать и подстрекать противоестественными средствами!» О народе Роберт мало думает. «Масса сопливых негодяев и паршивцев. Без хозяина они ни на что не годны».
За последние месяцы он с живым интересом прочитал две книги в библиотеке лечебницы: роман Жоржа Оне Кузнец, который, правда, несколько сентиментален и халтурен, но превосходно раскрывает тему. Он напомнил ему о художнике Гюставе Курбе. Вторая книга — Хижина дяди Тома Харриет Бичер-Стоу: произведение, которое он назвал гениально-наивным. Оно подтолкнуло американцев к войне Севера против Юга.
За кофе со сливками в кондитерской Pfund он потешается над литературными кружками и студентами, которые хотели, чтобы у них выступил с чтением известный нацистский писатель. Правильно, что власти запретили ему въезд: «И вообще, что за дурачество — выставлять напоказ писателя-эпигона из-за границы! Он даже не репрезентативен для Германии. Наши редакторы и "хорошее" общество в очередной раз позволили Третьему рейху всучить им крупнокалиберную дешевую имитацию таланта. То же отсутствие воображения и неспособность к открытиям вы, между прочим, найдете и в литературных фондах. У яслей всегда толкутся одни и те же козлы».
Пешком обратно в Херизау. Солнце тепло блестит на маленьких луговых тропинках, которые ведут нас в Винкельн. По дороге Роберт рассказывает, как издательство Cassirer отправляло его брата Карла вместе с писателем Бернардом Келлерманном в Японию, чтобы тот сделал иллюстрации для путевых заметок последнего. В Москве Карл прилюдно дал Келлерманну смачную пощечину за заносчивость. Через некоторое время Роберта вызвал издатель Замуэль Фишер и спросил:
— Не хотите съездить в Польшу и написать об этом книгу?
— Зачем? Мне хорошо и в Берлине!
— Или вы хотите поехать в Турцию?
— Нет, merci. Турецкое можно найти и в другом месте — возможно, даже более турецкое, чем в самой Турции. Я вообще никуда не хочу. Зачем писателю путешествовать, если у него есть воображение?
Я добавляю:
— Кстати, я встречал эту мысль в одной из ваших книг, там сказано: «Разве природа отправляется за границу? Я всегда смотрю на деревья и говорю себе: они ведь тоже никуда не идут, почему и я не имею права остаться?»
— Да, важно лишь то путешествие, которое ведет к нам самим.
Он долго рассказывает о состарившейся доброй женщине, которая дружила с его сестрой Лизой; она изредка навещает его в лечебнице. Ее сын стал дельным механиком, он живет с матерью в Баз еле. «Как часто в юности недооценивают тихие, незаметные натуры! И все же именно они сплачивают человечество — они являются источником силы, которая поддерживает стойкость народа».
XX
9. апреля 1945
Занкт Галлен — Занкт Фиден — Шпайхершвенди — Реетобель — Троген — Занкт Галлен
Воздушно-лазурный ранневесенний день, как у Мёрике.
Роберт ждет меня в новом костюме цвета маренго, который ему подарила сестра Фанни на Рождество. Волосы коротко подстрижены. Я говорю ему, как молодо он сегодня выглядит. Он радостно улыбается, но по дороге в Занкт Финден почти не говорит. Сворачиваем направо, к дороге на Шпайхершвенди. Умиротворяющее уединение. Крестьянин гонит коз в город; школьник сгребает конский навоз в двухколесную тачку; седовласая торговка-разносчица тащит на круглой спине короб с галантерейными товарами. Блики света на бурном серебристом лесном ручье, дворы, рассыпанные по холмистому пейзажу, и вид на Боденское озеро в тускло-серой дали вызывают у Роберта почти благоговение: «Все же это самое особенное время — ранняя весна, все полно обещаний и нежных надежд! Как легко идти по земле! Уже не холодно, но еще и не тепло, птицы пробуждаются от песенного сна, облака плывут вместе с нами и лица людей наконец светлеют».
Второй завтрак в Реетобеле. Спрашиваю мужчину в общем зале об Эгоне Ц. Он отвечает, что тот уже несколько лет в тургауской психиатрической больнице. Отец слишком крепко взял его под уздцы. Уже в пять лет Эгона отправили в первый класс; позже — каждодневная долгая дорога в школу в Трогене — это изматывало нервы. Роберт слушает с интересом. Мы спускаемся в лесистое ущелье, по ту сторону Троген. На высоте идет воздушный бой. Крестьяне прерывают работу и вглядываются в небо. Роберт, напротив, уделяет больше внимания пихтам и цветам, опрятным аппенцелльским домикам и крутым скалистым склонам. Вся утренняя прогулка для него — полное восхищение.
