Прогулки с Робертом Вальзером - Зеелиг Карл
В Трогене обедаем в Schäfli. У нас обоих волчий аппетит, и мы опустошаем тарелки: суп из овсянки, жареные колбаски, пюре, фасоль и грушевый компот. Несколько солдат за соседним столом обсуждают крах нацисткой власти. Роберт замечает: «Рано или поздно должно было последовать возмездие за глупое обожествление Хитлера. Тот, кто взлетел до небес, не может не упасть в бездну. Хитлер загипнотизировал себя до состояния циничного самодовольства и стал совершенно безразличным к благу народа».
Роберт вспоминает Расточителя Раймунда, которого однажды видел в Берлине с декорациями Карла Вальзера. Жирарди играл столяра Валентина, слугу обедневшего графа, который дал ему приют: «Его песня по сей день звучит у меня в ушах». Позже в Берне он видел Марию Магдалину Хеббеля, которая напомнила ему Коварство и любовь Шиллера. Почему, собственно, эта интересная пьеса так редко ставится? Он пересказывает мне ее сюжет во всех подробностях.
«Вы тоже находите, что творчество теперешних лириков слишком живописно? Они прямо-таки боятся показать свои чувства и ищут на замену оригинальные картинки. Но составляют ли картинки суть хорошего стихотворения? Разве не чувство дает стихотворению биение сердца?»
В привокзальном буфете Занкт Галлена: «Мне так нравится слышать позвякивание кассового аппарата, цоканье тарелок и пронзительный звон стаканов. Звучит как оркестр». За последние недели он перечитал В доме коммерции советника Марлитт и офицерский роман В угловом окне путешественника Фридриха Герштэккера; несмотря на кукольность персонажей, он все же замечательный рассказчик.
Вальзер никогда не обзаводился библиотекой, самое большое — стопкой дешевых книг в мягких обложках.
«Повсюду призраки из историй. В Берне я некоторое время жил у милой модистки на Крамгассе 19; дом некогда принадлежал господам фон Халльвиль. Но можно обмануться, если поверить, что в Берне уютно. Напротив. Там водятся и бродят привидения. Поэтому я часто переезжал. В некоторых комнатах я ощущал нечто прямо-таки зловещее».
За несколько минут до отправления поезда я признаюсь:
— Не сердитесь, господин Вальзер! Это я попросил главного врача узнать, не желаете ли вы перейти в отделение получше!
— Зачем мне переходить? Не остаетесь ли вы ефрейтором без офицерских замашек? Видите ли, я тоже своего рода ефрейтор и хочу таковым остаться. У меня столь же мало охоты быть офицером, как и у вас. Я хочу жить с народом и раствориться в нем. Для меня это самое подходящее.
XXI
12. августа 1945
Херизау — Госсау — Арнегг — Фюрстенвальд — Энгельбург — Абтвиль — Херизау
Изобретена атомная бомба — мировая война окончена. После штормовых дней, когда ветер свистел меж деревьев с бешеной скоростью, все снова успокоилось. Туман стелется тонкой пеленой над Цюрихским озером, когда я еду на вокзал. Уютно устроившись в углу для некурящих скорого поезда, приступаю к чтению.
В Винтертуре в вагон протискивается мать с маленькой дочкой — толстой, как откормленная утка. Она превращает тихое купе в детскую комнату, властно, словно весь мир вращается вокруг нее. Кукла помещена на сиденье, девочка делает ей прическу, из шуршащей бумаги извлекают завтрак, толстый зад демонстративно повернут ко мне, у меня темнеет в глазах.
Херизау. Роберт машет издали. Спрашивает, есть ли у меня план. «Ни малейшего». Он сам указывает направление. Выглянуло солнце; мы шагаем через Госсау под рокот колоколов. Райское плодородие: яблоко на яблоке, груша на груше, свисают с веток; пасутся коровы; покой воскресного утра. После Арнегга сворачиваем и луговыми тропами движемся на юг. Подходим к крестьянскому двору. Зенненхунд тянет за брюки. Крестьянка выходит на порог, но на приветствие не отвечает. Говорю:
— Люди здесь менее приветливые, чем в Аппенцелле-Ауссерродене.
— Просто более сдержанные. Мы на княжеской земле, католической.
Луговая тропа обрывается. Роберт:
— Мы, стало быть, не поняли собаку. Она хотела предупредить, что мы идем на поле, которое является частной собственностью. Вы, кстати, не заметили, что собаки стали намного более молчаливыми, словно лишились дара речи из-за электричества, телефона, радио и так далее?
— Повернем назад?
Роберт, останавливаясь и размахивая зонтиком, как дирижер:
— Но, но — разве вы пораженец? — он принимает театральную позу и цитирует Дантона Бюхнера: — Большое несчастье нависло над Францией. Это диктатура; она сорвала с себя вуаль; она держит голову высоко поднятой; она ступает через наши трупы...
Итак, сворачиваем в пихтовый лес, но через несколько минут подходим к откосу. Слышно, как внизу бурлит ручей. Роберт: «Черт возьми, нам что, переломать себе шеи?.. Прочь, на свет!» Добираемся до картофельных и пшеничных полей и вынужденно перелезаем через множество проволочных заграждений. На привале он говорит: «В память о только что пережитом уместно вспомнить Обрыв Гончарова и Бесов Достоевского. Прошу вас почтительно выслушать это место: "А что мне теперь здесь делать? Не все ли равно? Я тоже в Ури запишусь и проживу в ущелье.«"».
Никогда прежде вагантство Роберта не бросалось мне в глаза так, как этим утром, когда он был на редкость задорен. Он закатал штаны, глубоко вдыхает, определяет положение солнца и хватает меня за руку, когда показывается группа крестьян: «Ускоримся, чтобы с ними не встречаться!» Хотя он никогда не был в этой местности, ему это не мешает задавать направление. В ресторане Tannenberg уминаем окорок с пивом. Вкусно, но цены завышены; меркантильная официантка.
Страна коров, страна мух. Около полудня достигаем Энгельбурга, трактирщица подает огромные отбивные котлеты и бобы. В зал заходят несколько сельских жителей в шляпах с плюмажем, с ружьями и охотничьими рожками. Они собираются на праздник стрелков неподалеку. По дороге в Абтвиль говорим о Карле Шпиттелере.
— Он все больше кажется мне похожим на психиатра, он возвышался над дураками как маленький господь бог. Так он и выглядит, этот Шпиттелер. В этом есть нечто импонирующее, но и нечто оскорбительное. В такое положение не соскальзывают без надменности и высокомерия... К слову, я никогда не думаю о Шпиттелере, когда думаю о поэтах. Среди швейцарцев мне почти всегда приходят на ум Келлер с его Зеленым Хайнрихом и Майер с его Йюргом Йеначем. Это два демократа и рассказчика, каких в этой стране не было ни до, ни после.
— А Готтхельф?
— Мадам Жорж Санд была от него в восторге; я предпочитаю других богов.
Роберт упоминает о незавидном опыте общения с messieurs les éditeurs[5] после того, как вернулся из Берлина. Ему приходилось им прямо-таки навязывать свои миниатюры. Он просто был не в моде. Все крутится вокруг моды. Разве не было неловким зрелище, когда отдельные издатели, едва победные колокола перестали звонить, всплыли в Лондоне, чтобы не терпеть недостатка в продовольствии? По его мнению, чуть побольше идеализма и поменьше деловой активности пошли бы им на пользу.
Разговор о писательской чете — Эфраиме и Феге Фришах; Эфраим — заведующий литературной частью при Райнхардте и редактор журнала Der neue Merkur, в котором иногда публиковались статьи Вальзера; Фега — искусный переводчик около полусотни русских chef d'oeuvres. Роберт рассказывает, как Фега пригласила его на чай, когда ее муж был в отъезде. Когда они после чая вместе собирались выйти, он вызвался помочь ей обуться. «Но с восхитительным тактом она отклонила мое предложение».
В Херизау Роберт вытаскивает зонт и указывает на привокзальный буфет: «En avant[6] — к пиву и сумраку!» Во время разговора о поваленной на землю Германии, стонущей от ран: «Если бы немцы научились не отдавать всякий раз бразды правления гениям! Проклятая склонность к романтике их погубила Им всегда хотелось показать миру, какие у них смышленые, необычайно дельные парни. Как будто в политике все зависит от гения! Посмотрите на этого добродушного курильщика сигар, на Черчилля! Его можно представить за столом в трактире с таким же успехом, как и дома в кресле. В нем нет ничего жеманного и неврастенического. А ведь он тоже гений и спас многое и многих, не трубя в трубу. Поступать с энергией правильно и разумно: в этом и заключается гениальность, и только таким образом Германия, а вместе с ней и Европа могут избежать падения в ничто».
