Прогулки с Робертом Вальзером - Зеелиг Карл
Палящая жара, возвращаемся в Марбах еще раз взглянуть на ярмарку. Мы заходим в ресторан, рядом с которым карусель издает звуки, похожие на органные, и пьем кофе, сидр и пиво. В общем зале до нас доносятся вперемешку голоса глашатаев, кваканье каруселей, тирады торговцев дешевыми товарами. В окнах мы видим коротко подстриженные детские головы, томатно-красные мужские черепа, хихикающих девушек. Как бы Роберт ни любил тишину, он чувствует себя защищенным среди шума и праздничной суеты. Добираемся на троллейбусе до Хеербругга, который он находит великолепным. На улицах мальчишки накачивают сдувшиеся велосипедные камеры спутницам, на что Роберт замечает: «Трубадуры сегодняшнего дня!»
Алкоголь смывает последние препятствия. Вспоминая одного пастора из своей юности, Роберт говорит: «Он был настоящим скотом, жадным до женщин!» При этом Вальзер задорно смеется. В Хеербругге, сидя в темном саду, снова заказываем пиво. Мы заговорили об одном учителе, который опубликовал свои сонеты. Это обстоятельство становится для Роберта источником безудержного веселья, он дергает меня за руку: «Этот пастушок пишет сонеты а-ля граф фон Платен! Удивительно, как люди иногда тупеют. Школьный учителишка хочет быть классиком и становится посмешищем для всего мира. Он думает, что он Готтфрид Келлер? Как неповторимо тот умел сочетать высокое с низким, очеловечивая его. Но этот учитель и его сонеты!.. Видели ли вы когда-нибудь такое фиглярство?»
По дороге домой мы становимся тише от станции к станции. Лишь раз, указывая на лесной холм, Роберт шепчет: «Разве мы не вернемся домой богаче чем были? Разве это был не прекрасный день?» Я кладу ему в карман кое-что приятное. Когда я прощаюсь, меня пугает его лицо, ставшее вдруг трагическим. Долгое рукопожатие.
Некоторые темы разговоров этого воскресенья:
«Первые стихи я записывал по мере их появления, клерком в Цюрихберге, часто мерз, голодал и жил уединенно, как монах. Впрочем, стихи я писал и позже, особенно в Биле и Берне. Да, даже в лечебнице Вальдау я насочинял почти сотню стихов. Но немецкие газеты ничего не хотели об этом знать. Моими заказчиками были Prager Presse и Prager Tagblatt, Отто Пик и ваш друг Макс Брод. Курт Вольфф печатал кое-что в своем ежегоднике». Я говорю, что своей популярностью в Праге он, вероятно, обязан Францу Кафке; тот был ценителем его берлинских произведений и Якоба фон Гунтена. Но Роберт отмахивается; он едва знаком с творчеством Кафки.
«В Штуттгарте я написал вежливое письмо интенданту придворного театра, в котором спрашивал, не сможет ли тот предоставлять мне время от времени бесплатные билеты. Он вызвал меня, немного поэкзаменовал (я на тот момент еще ничего не опубликовал) и добился от знати, чтобы мне были предоставлены бесплатные места на весь сезон».
— Вы, верно, обязаны этим своему каллиграфическому почерку?
— Может быть. Он много раз оказывал мне неоценимые услуги. Меня за него хвалили, уже когда я был гимназистом.
«Помощник совершенно реалистичен. Мне почти не пришлось ничего придумывать. Жизнь это сделала за меня». Мое предположение, что он был влюблен в жену инженера Тоблера, Роберт не желает подтверждать: «В этом сочинении я был весьма далек от романтики». Он рассказывает о торговце произведениями искусства [Отто] А[ккерманне], с которым познакомился в Биле; тот сделал состояние в Берлине, но тотчас его проиграл. Когда Роберт служил клерком в Цюрихе, он порой встречался с А. и его подругой Марией Славоной, цветущей художницей-импрессионисткой, ученицей Карла Штауффер-Берна. Он описывает вечер, который они провели вместе на скамейке у Цюрихского озера; больше всего он восхищался изящными ножками Славоны.
Роберт также вкратце упоминает о знакомстве с художником Эрнстом Моргенталером, в горничную которого, светловолосую Хеди, он влюбился и часто писал ей письма. Она была такой юной и наивной! Старые дорогие знакомые времен юности в Биле — художник Херманн Хубахер и его жена; в их загородной резиденции во Флауензее близ Шпица он часто переводил дыхание, словно конь, добравшийся до кормушки, когда тащился мешком из Берна до Туна и далее. Роберт живо описывает прогулку на воздушном шаре, на которую его пригласил издатель Пауль
Кассирер незадолго до Первой мировой войны. Они поднялись на нем в Биттерфельде с наступлением сумерек, запасшись холодными отбивными котлетами и напитками, тихо проплыли ночью над сонной землей и сели на следующий день у Балтийского моря. Роберт написал небольшой фельетон об этой романтической поездке[3]. Он был причудливым человеком, этот Пауль Кассирер, смешение сладострастия и меланхолии, а благодаря его празднествам братья Вальзеры прослыли знатными обжорами.
Долго говорим о Нестрое. Роберт с интересом слушает о том, как в 1855 г. в Вене тот отправил неизвестной красавице письмо, в котором признался, что ее взгляд совершенно околдовал его в пригородном театре, и она стала объектом его пылкой страсти. К сожалению, он, «подкаблучник», по его собственному выражению, сидел рядом с женой и не мог подойти, но послал вслед за девушкой слугу, чтобы узнать, где та живет и как ее зовут. Итак, он предлагал себя в качестве скромного друга даже в том случае, если она уже чья-то невеста; тайный друг может быть полезен даже после медового месяца. Поскольку Нестрой счел, что просто заговорить с ней было бы слишком вульгарным, он предложил следующее: в определенный день в половине второго дня обе стороны отправятся в фиакрах по главной аллее Пратера навстречу друг другу с расчетом пересечься. Чтобы он смог узнать экипаж красавицы издалека, пусть за правым окном фиакра развевается платок — это будет знак, что она сочла его достойным тайной связи. Нестроя же можно будет узнать по светло-серому дорожному пальто с алой подкладкой, а на следующий день, если все пройдет удачно, он сделает очередной шаг к укреплению вожделенной дружбы.
После этого рассказа Роберт проходится по обходительности представителей предшествующих поколений. Он считает, что Нестрой в этом письме в первую очередь выставляет себя шутом и выдает в себе неопытного любовника, да еще и неделикатного. «Женщины хотят, чтобы в любви их воспринимали совершенно всерьез. Нестрой проявил мало такта даже в том, что назвал себя подкаблучником. Незнакомка, должно быть, подумала: столь негалантный муж не нужен мне даже в качестве друга!»
— Известны ли вам письма, полные ненависти, которыми Нестрой разил высокомерного критика Сафира? Однажды Сафир поддел Нестроя замечанием о том, что в его комедии Протеже всего четыре остроумные мысли, да и те Сафировы, на что Нестрой ответил не менее ядовито: мол, если бы ему и понадобились чужие остроты, то уж у Сафира он точно бы не стал ничего красть. Зачем воровать из третьих рук, если можно украсть из вторых?
— Упреки в плагиате по большей части исходят от бесплодных завистников, которым приходится самым жалким образом выцарапывать у других то, в чем им самим отказано. Почему бы гению и не пользоваться чужими идеями? Игра с ними часто наделяет идеи других смыслом, формой и жизнью.
Нестрой баловался с идеями, мастерски ими жонглируя. Напомню вам фразу из одного фарса: «Народ — великан в колыбели, который просыпается, встает, топчется, все истаптывает и в конце концов валится в колыбель». Подобные фольклорные образы торчат у него всюду, как морковка на грядке.
— Знаете ли вы, что Нестрой был фанатичным сторонником присоединения Пруссии и внушал со сцены, что Австрия должна ее поглотить?
— Да, у поэтов часто невероятно чуткое рыло, благодаря которому они предчувствуют будущее. Они чуют грядущие события, как свиньи — трюфели.
XV
19. октября 1943
Херизау — Хагген — Занкт Галлен
Я использую увольнительную, чтобы до рассвета добраться из крепости Зарганс в долину, а затем в Херизау. Разговор с главврачом, который сообщает, что единственной реакцией Роберта на новость о смерти брата Карла в Берне 28. сентября было сухое: «Вот как!» Он упорно старается показать себя трезвым реалистом, который не хочет отличаться от других обитателей лечебницы. Он упорно избегает любого проявления чувств. К слову, такое поведение отмечается у многих шизофреников. Эмоциональный маятник либо незначительно раскачивается, когда пациент радуется или грустит, либо у него случаются бурные всплески эмоций, порой принимающие катастрофические масштабы. Роберт демонстративно дистанцируется от окружения. Единственным, что как будто взволновало его, стало известие о болезни сестры Лизы. Сначала главврач незаметно подсовывал Роберту появлявшиеся в печати статьи о нем или о Карле. Наконец Роберт рассердился и демонстративно перестал с ним здороваться. Когда главврач сказал ему: «Мы ведь раньше хорошо ладили, господин Вальзер!», — тот вспылил: «Что вы докучаете мне со всей это писаниной? Разве вы не видите, что я не обращаю на нее внимания? Оставьте меня в покое! Все это в прошлом». Он не хотел ничего знать и о своей кишечной язве. Он лишь ответил раздраженно: «Вы хотите, чтобы я непременно заболел? Разве недостаточно того, что я в добром здравии? Это пустяки, зачем меня терзать?»
