Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Когда он почти всю ночь пел в «Rustic Cabin», это не мешало ему вставать на следующий день ранним утром и петь на нью-йоркском радио – задаром, лишь бы привлечь внимание к себе. Впоследствии он получил место в биг-бенде Гарри Джеймса, и с ним в августе 1939‑го записал свой первый хит – «All or Nothing at All». Он прикипел душой к Гарри Джеймсу и его музыкантам, но когда получил предложение от Томми Дорси, у которого на тот момент был, пожалуй лучший оркестр в стране, сразу принял его. Платили ему 125 долларов в неделю, и Дорси знал, как подать нового вокалиста. И все же Синатра с грустью покидал биг-бенд Джеймса; его последнее выступление было столь памятным, что двадцать лет спустя Синатра делился воспоминанием с другом: «Автобус с остальными ребятами остановился у дома где-то в полпервого ночи. Я попрощался с ними и вышел. Помню, валил снег. Вокруг не было ни души, я стоял один с чемоданом в снегу и смотрел на исчезающие вдали задние фары. Вдруг у меня брызнули слезы, и я побежал за автобусом. Они играли так зажигательно, с таким воодушевлением, что мне было поперек горла уходить от них».
Но он ушел, как после оставил и другие теплые местечки в поисках чего-то большего; он никогда не тратил времени зря, старался достичь всего на протяжении одной жизни, сражался под собственным именем, защищал неудачников, запугивал победителей. Он дал в зубы музыканту за какое-то антисемитское высказывание, выражал солидарность чернокожим за двадцать лет до того, как это вошло в моду. Но однажды запустил подносом со стаканами в Бадди Рича за то, что тот слишком громко играл на барабане.
Он еще до тридцати лет раздарил золотых зажигалок тысяч на пятьдесят; о такой жизни американский иммигрант мог только мечтать. Он ворвался на сцену, когда Ди Маджо[12] молчал, а их земляки скорбели и предпочитали не говорить о том, что на их родине хозяйничает Гитлер. Со временем Синатра самолично стал Лигой защиты итальянцев в Америке; создать подобную организацию они едва ли смогли бы, поскольку, как гласит теория, редко соглашались о чем-либо в силу своего индивидуализма; из них получались классные солисты, но в хоре они пели плохо; герои что надо, но не для парада.
Когда итальянскими именами стали награждать гангстеров в телесериале «Неприкасаемые», Синатра громко выразил свое возмущение. Он и тысячи других итало-американцев оскорбились, когда Бобби Кеннеди[13] выставил мелкого бандита Джозефа Валачи[14] экспертом по мафиозным делам, тогда как от большинства официантов с Малберри-стрит можно было узнать больше, чем из свидетельства Валачи, сделанного с телеэкрана. Многие итальянцы из круга Синатры видели в Бобби Кеннеди всего лишь ирландского полисмена, быть может, более лощеного, нежели во времена Долли, но не менее наглого. Говорят, Бобби Кеннеди вместе с Питером Лоуфордом[15] внезапно «вызверились» на Синатру после избрания Джона Кеннеди президентом, забыв о том, какой вклад он внес в сбор средств, и о его влиянии на анти-ирландски настроенных итальянцев. Есть подозрение, что именно Лоуфорд и Бобби уговорили президента остановиться в доме Бинга Кросби, а не у Синатры, как планировалось вначале, и этого афронта Синатра не забыл. Питера Лоуфорда потом вышибли с «саммита» Синатры в Лас-Вегасе.
«Да, сын весь в меня, – с гордостью говорит Долли Синатра. – Обиды он не забывает». Не отказывая ему в силе воли, она, тем не менее, уточняет: «Но мать он никогда не заставит делать то, чего она не хочет. И по сей день носит трусы той же марки, что я ему покупала».
Сегодня Долли Синатре семьдесят один, она на год или на два моложе Мартина, и целыми днями люди с черного хода стучатся в двери ее большого дома, прося совета или помощи. Когда она не принимает посетителей и не готовит на кухне, то обхаживает мужа, этого упрямого молчуна, напоминая, чтобы тот клал больную левую руку на поролоновую подушку, которую она привязала к подлокотнику его мягкого кресла. «В каких он страшных пожарах побывал, не дай бог!» – сообщает Долли посетителям, восхищенно кивая на восседающего в кресле Марти.
Хотя у Долли Синатры в Хобокене восемьдесят семь крестников, и она по-прежнему ездит в этот город во время политических кампаний, но теперь она живет с мужем в прекрасном доме в шестнадцать комнат в Форт-Ли, штат Нью-Джерси. Дом они получили от сына в подарок на «золотую» свадьбу три года назад. Он со вкусом обставлен, правда, полон интересных сочетаний благочестивого и светского: фото папы Иоанна стоит рядом с фото Авы Гарднер, а папы Павла – бок о бок с Дином Мартином[16], несколько статуэток святых и сосудов со святой водой подле стула с автографом Сэмми Дэвиса-младшего и ряда бутылок бурбона. В шкатулке миссис Синатры лежит великолепная нитка жемчуга, подаренная Авой Гарднер, которую Долли обожала в бытность ее невесткой, до сих пор поддерживает с ней отношения и часто вспоминает. На стене в рамке висит письмо, адресованное Долли и Мартину: «Песок со временем превратился в золото, а любовь по-прежнему распускается лепестками розы в Божьем саду жизни… Да возлюбит вас вечно Господь. Благодарю Его и вас за то, что вы едины. Любящий вас сын Фрэнсис».
Миссис Синатра говорит с ним по телефону не реже раза в неделю, а недавно, когда ездила в Манхэттен, он предложил ей пожить в его квартире на Восточной 72-й возле Ист-Ривер. Это очень дорогой район Нью-Йорка, правда, там расположена небольшая фабрика – и Долли Синатра не упустила возможности вернуть сыну должок за нелицеприятные описания детства в Хобокене.
– Как? Ты хочешь, чтоб я жила в твоей квартире? По-твоему, я смогу ночевать в этом жутком квартале?
Фрэнк Синатра сразу догадался, о чем речь, и ответил:
– Прошу прощения, миссис Форт-Ли.
Проведя неделю в Палм-Спрингс и подлечив простуду, Синатра вернулся в Лос-Анджелес, чудный город солнца и секса, город, который основали испанцы и потеряли мексиканцы, звездную обитель маленьких мужчин и маленьких женщин, что в облегающих брючках выныривают из кабриолетов.
Вернулся он как раз
