Фрэнк Синатра простудился и другие истории - Гэй Тализ
Первая миссис Синатра, потрясающая женщина, замуж больше не вышла («После того как побывала замужем за Фрэнком Синатрой…» – объясняла она как-то подруге). Живет она теперь в прекрасном доме в Лос-Анджелесе с младшей дочерью Тиной, которой уже семнадцать. Никаких обид между Синатрой и его первой женой нет, а только уважение и дружеское расположение; он всегда желанный гость в ее доме, может, например, заглянуть в неурочный час, развести огонь в камине, прилечь на диван и уснуть. Фрэнк Синатра может уснуть где угодно, этому он научился, когда ездил на автобусах с биг-бендом по ухабистым дорогам; еще в те времена он научился, сидя в смокинге, так заложить складки брюк и завернуть фалды, чтобы во сне ничего не помялось. Но он уже не ездит на автобусах, а его дочь Нэнси, которая в юности чувствовала себя нелюбимой, когда он, вместо того чтобы посидеть с ней, шел на диван, позже поняла – диван остался одним из немногих мест на свете, где Фрэнк Синатра может рассчитывать на малую толику уединения, где никто не станет пялиться на его знаменитое лицо и где оно не вызовет у людей ненормальной реакции. Всё нормальное всегда ускользало от отца, поняла Нэнси: в детстве он был одинок и жаждал внимания, а стоило добиться славы, как он уже нигде не мог остаться один. В окне своего бывшего дома в Хасбрук-Хайтс, Нью-Джерси, Синатра иногда видит лица подростков, которые заглядывают внутрь. В 1944‑м он переехал в Калифорнию и купил дом за трехметровым забором на озере Толука, но обнаружил, что единственный способ спастись от телефонных звонков и других вторжений – сесть на весла в лодке с несколькими друзьями, резаться в карты, поставив меж колен ящик пива, и целый день не возвращаться на твердую землю. Но, признает Нэнси, он пытается, насколько это возможно, быть, как все. Он рыдал в день ее свадьбы, он невероятно сентиментален и раним…
– Ты чем там занимаешься, Дуайт?
В аппаратной – тишина.
– Или у тебя там междусобойчик, а, Дуайт?
Синатра стоял на сцене скрестив руки и горящим взором смотрел мимо камер на Хемиона. Похоже, он спел «Nancy» на пределе своих нынешних голосовых возможностей. В следующих номерах он звучал уже немного хрипло, дважды голос и вовсе сорвался. Хемион какое-то время сидел в недосягаемости, потом появился в студии и прошел прямо к Синатре. Через несколько минут они оба поднялись в аппаратную, где Синатре дали прослушать запись. Он слушал минут пять, потом сморщился и затряс головой.
– Оставь это, – наконец сказал он Хемиону и кивнул на себя, поющего на телеэкране. – Напрасная трата времени. Этот парень простужен и хрипит.
С этими словами он вышел из аппаратной, велел все отменить и отложить съемки до полного выздоровления.
Вскоре слухи поползли, как эпидемия: от офиса Синатры в Голливуд, потом по всей стране до «Салуна Джилли» и на другой берег Гудзона, в дома родителей Фрэнка Синатры, а также родственников и друзей в Нью-Джерси.
Когда Синатра позвонил отцу и сказал, что чувствует себя отвратительно, старший Синатра доложил ему, что чувствует себя не лучше: левая рука и кисть почти не действуют – не иначе, результат многочисленных хуков слева, которые он накидал почти полвека назад, когда выступал на ринге в легчайшем весе.
Мартин Синатра, рыжий, татуированный, голубоглазый коротышка-сицилиец родился в Катании, но боксировал под именем Марти О’Брайен. В те дни в тех краях городскими низами правили ирландцы, поэтому итальянские эмигранты нередко брали себе такие псевдонимы. Большинство итальянцев и сицилийцев, которые перебрались в Америку в самом начале века, были бедны и неграмотны, ирландцы не допускали их в профсоюз строительных рабочих, а ирландская полиция, политики и священники запугивали, как могли.
Единственным заметным исключением была мать Фрэнка Синатры Долли, крупная и крайне честолюбивая женщина, которую мать с отцом, литографом из Генуи, привезли в эту страну в возрасте двух месяцев. Круглолицую, румяную, голубоглазую Долли Синатру часто принимали за ирландку, а потом удивлялись скорости, с которой она замахивалась своей тяжелой сумкой на каждого, кто говорил при ней об «итальяшках».
Умело взаимодействуя с Демократической партией в северном Джерси, на пике своей карьеры Долли Синатра стала кем-то вроде Екатерины Медичи третьего округа Хобокена. Она всегда могла обеспечить к выборам шестьсот голосов итальянцев, и в этом состояла основа ее авторитета. Когда она заявила одному из политиков, что желает продвинуть мужа в пожарную команду Хобокена, и тот возразил: «Но, Долли, у нас нет вакансии», – она отрезала: «Так создайте ее».
И создали. Спустя годы она потребовала, чтобы ее мужа произвели в капитаны, и в один прекрасный день ей позвонил один из политических воротил:
– Поздравляю, Долли!
– С чем?
– С капитаном Синатрой.
– Так вы наконец произвели его. Большое вам спасибо.
И тут же позвонила в пожарную команду:
– Мне нужен капитан Синатра.
Дежурный, подзывая Мартина Синатру к телефону, заметил:
– Марти, по-моему, твоя жена спятила.
Долли же, когда он взял трубку, приветствовала его:
– Поздравляю, капитан Синатра!
Единственный сын Долли, нареченный Фрэнсисом Альбертом, родился и едва не умер 12 декабря 1915 года. Роды были тяжелые, и при появлении на свет он получил зарубки, которые будет носить до самой смерти – шрамы на шее слева, результат неумелого наложения щипцов. Синатра не стал делать пластику, чтобы скрыть их.
С полугодовалого возраста он был в основном на попечении бабки. Мать не покладая рук работала в кондитерской фирме шоколадной глазуровщицей и так в этом преуспела, что компания однажды предложила отправить ее в свое парижское отделение, обучать тамошний персонал. Многие вспоминают, что в Хобокене Фрэнк рос одиноко и часто сидел на крыльце, глядя в никуда; при этом «ребенком трущоб» его не назовешь: в тюрьмах он не сидел и всегда был хорошо одет. Брюки менял так часто, что в Хобокене его прозвали «Слакси О’Брайен».
Долли Синатра не была из тех матерей-итальянок, для которых главное, чтоб ребенок был послушен и сыт. Она воспитывала сына в строгости и требовала многого. Ей хотелось, чтобы он стал авиаинженером. Обнаружив на стене в его комнате фотографии певца Бинга Кросби, по чьим стопам Фрэнк мечтал пойти, она в ярости запустила в сына туфлей. Но позже поняла, что его не отговорить («В меня пошел!») и поддержала его занятия пением.
Многие итало-американские мальчишки его поколения стремились к тому же и обладали талантом
