100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов - Алекс Данчев

— будь то увлеченность, пытливый ум или талант, развитый усердной работой, — не сможет скомпенсировать его отсутствие. Мы можем легко распознать его по тому, как оно овладевает всем нашим разумом, что в редкие промежутки времени спасает наше бытие, в каждой задаче, от превращения в игрушку одного рационального решения, а не другого, столь же рационального, решения, благодаря короткому замыканию, которое оно создает заданной идеей и идеей ответной (например, написанной). Как и в физическом мире, короткое замыкание происходит, когда два «полюса» машины соединены проводником с небольшим или нулевым сопротивлением. Сюрреализм сделал все возможное и даже больше, чтобы увеличить число таких коротких замыканий в поэзии и живописи. Он верит — и едва ли когда-нибудь будет верить во что-то другое так же искренне, — что можно искусственно воссоздать этот идеальный момент, когда человека, находящегося во власти какой-то определенной эмоции, вдруг охватывает нечто «сильнее его самого» и проецирует его, в целях самозащиты, в бессмертие. Если бы он находился в сознании и мыслил здраво, то пришел бы в ужас, выбираясь из этой западни. Весь смысл для него не в том, чтобы из нее выбраться, а в том, чтобы говорить и говорить, пока продолжается этот таинственный звон: как раз в тот момент, когда он перестает принадлежать себе, он принадлежит нам. Эти продукты психической деятельности, менее всего наполненные хоть каким-то смыслом, свободные от каких бы то ни было идей ответственности, всегда тормозящих процесс, независимые от всего, что не является «пассивной жизнью интеллекта», — эти продукты, которые представляют собой автоматическое письмо и описание сновидений, обладают уникальностью и обусловливают элементы оценки стиля для критики, которая в области искусства обнаруживает себя странно беспомощной, дают возможность по-новому классифицировать лирические ценности и ключ, способный бесконечно открывать тот ящик со множеством днищ, называемый человеком, ключ, который отговаривает его от возвращения из соображений самосохранения, когда он в темноте натыкается на двери, запертые снаружи, «за пределами» реальности, разума, гения и любви. Настанет день, когда мы не позволим себе пользоваться им так же бесцеремонно, как делали это раньше, учитывая ощутимые доказательства существования чего-то отличного от той реальности, в которой, как нам кажется, мы живем. Тогда мы с удивлением осознаем, что, подойдя так близко к истине, большинство из нас из осторожности обеспечили себе алиби, будь то литература или что-то еще, вместо того чтобы броситься, не умея плавать, в воду и, не веря в фениксов, ринуться в огонь, чтобы приблизиться к этой истине.

Каждый день приносит нам новые свидетельства разочарований, которые мы должны набраться стойкости признать, хотя бы в качестве меры психической гигиены, и вписать в ту часть книги жизни, где за нами числится ужасный долг. Эти разочарования — за редким исключением — касаются людей, которым мы чересчур великодушно доверяли и на которых надеялись.

Тем не менее в качестве компенсации мы хотели бы воздать должное человеку, с которым нас разлучили на долгие годы и чье выражение мыслей нас по-прежнему интересует, человеку, чьи заботы, судя по тому, что мы смогли прочесть, не так уж непохожи на наши собственные, и при этих обстоятельствах, возможно, есть веские основания полагать, что наши с ним недопонимания возникли не на такой уж серьезной почве, как нас, вероятно, заставили думать. Вполне возможно, что Тцара, который в начале 1922 г., во время ликвидации «дада» как движения, больше не сходился с нами во взглядах на то, что касается практических методов, которые мы должны были использовать для достижения общей цели, стал жертвой чрезмерных обвинений, которые мы из-за отсутствия согласия выдвинули против него, — а он выдвинул столь же возмутительные обвинения против нас — и что во время печально известного выступления Coeur à barbe для того, чтобы наш разрыв принял тот оборот, который, как мы знаем, он принял, требовался лишь какой-нибудь неуместный жест с его стороны, смысл которого, как он утверждает — и как я только недавно узнал, — мы неверно истолковали. (Нужно признать, что главной целью выступлений «дада» всегда была максимальная путаница и что в представлении организатора вся идея состояла в том, чтобы довести непонимание между участниками и публикой до высшей степени. Следует отметить, что не все мы в тот вечер были заодно.) Лично я полностью согласен с этой версией и потому не вижу причин не настаивать, поскольку это касается всех, кто участвовал, на том, чтобы забыть эти инциденты. С тех пор как они произошли, я придерживаюсь мнения, что, поскольку интеллектуальная позиция Тцары всегда была однозначной, мы проявили бы неоправданную ограниченность, не сообщив ему об этом публично. Что касается нас — меня и моих друзей, — этим примирением мы хотели бы показать, что нашим поведением в любых обстоятельствах управляет отнюдь не сектантское желание любой ценой навязать другим точку зрения, которую мы даже не просим Тцару полностью разделять, а скорее забота о признании ценности — того, что мы считаем ценностью, — в чем бы она ни заключалась. Мы верим в действенность поэзии Тцары, и это то же самое, что сказать, что мы рассматриваем ее, помимо сюрреализма, как единственную действительно «уместную» поэзию. Когда я говорю о ее действенности, я имею в виду, что она воздействует максимально широко и что сегодня она представляет собой заметный шаг вперед в направлении освобождения человека. Когда я говорю, что она «уместна», читатель поймет, что я сравниваю ее со всеми теми произведениями, которые с таким же успехом могли быть написаны вчера или позавчера: в первом ряду всего, что Лотреамон не счел бы абсолютно невозможным, стоит поэзия Тцары. Только что вышла книга De nos oiseaux, и, к счастью, молчание прессы не воспрепятствует тому ущербу, который она может нанести.

Поэтому мы не просим Тцару взять себя в руки, мы просто хотели бы предложить ему сделать то, что он уже делает, более очевидным, чем это было для него возможно в последние несколько лет. Зная, что он сам желает объединить с нами свои силы, как и в прошлом, напомним ему, что, по его собственному признанию, он однажды написал «искать людей, и ничего больше». В связи с этим пусть он не забывает, что мы были как он. Пусть никто не думает, что мы нашли себя, а потом потеряли.

Человек, который позволил бы зря запугать себя несколькими чудовищными историческими неудачами, по-прежнему свободен верить в свою свободу. Он сам себе хозяин, несмотря на то что мимо плывут всё те же облака, а его силы,