100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов - Алекс Данчев

качеств, о которых в стольких книгах говорили высокоинтеллектуальные люди, лишь для того, чтобы заключить, что в конце концов каждый танцует под свой собственный бумбум: удовлетворение патологического любопытства; личный колокольчик для необъяснимых потребностей; ванна; финансовые трудности; желудок с последствиями в жизни; власть волшебной палочки в виде букета из призрачного оркестра, который составляют безмолвные смычки скрипок, смазанных зельем из куриного помета. Грош цена единодушной благодарности за то, что в голубых очках ангела они раскопали внутреннюю жизнь. Если все они правы и если все таблетки — Розовые Таблетки, давайте хоть раз попробуем оказаться неправы. Некоторые считают, что могут рационально при помощи мысли объяснить, что они думают. Но это крайне относительно. Психоанализ — опасное заболевание, он усыпляет антиобъективные импульсы людей и систематизирует буржуазию. Окончательной Истины не существует. Диалектика — забавный механизм, который ведет нас / банальным способом / к мнениям, которые у нас и так уже были. Неужели кто-то думает, всего на минуту задействовав логику, что открыл правду и доказал истинность этих мнений? Логика, заключенная в тюрьму чувств, — органическая болезнь. К этому элементу философы всегда любят добавить силу наблюдения. Но на самом деле это великолепное свойство ума служит лишь доказательством его бессилия. Мы наблюдаем, мы рассматриваем с одной или нескольких точек зрения, мы выбираем их из миллионов возможных. Опыт тоже продукт случайности и индивидуальных способностей. Наука становится мне противна, как только превращается в спекулятивную систему и теряет свойство пользы, — что так бесполезно, но по крайней мере индивидуально. Терпеть не могу сальную объективность и гармонию — науку, которая рассматривает все в порядке. Идите же, дети мои, человечество… Наука заявляет, что мы слуги природы: все подчинено порядку, занимайтесь любовью и ломайте себе мозги. Идите же, дети мои, человечество, добрые буржуа и журналисты-девственники. Я против систем, самая приемлемая система — это ее принципиальное отсутствие. Завершить себя, усовершенствовать себя в своей собственной ничтожности, наполнить сосуд индивидуальностью, найти мужество бороться за и против мысли, тайны хлеба, внезапного взрыва адского пропеллера в экономических лилиях.

Спонтанность дадаизма

Я называю «мне все равно» такой жизнью, при которой каждый сохраняет свои собственные условия, уважая при этом чужой индивидуализм, за исключением случаев, когда есть необходимость защищаться, когда пасодобль становится государственным гимном, лавкой диковинок, радио, по которому передают фуги Баха, электрическими знаками и плакатами публичных домов, органом, транслирующим гвоздики для бога, и все это вместе физически вытесняет фотографию и всеобщий катехизис.

Активная простота

Неспособность различать степени ясности: лизать полутень и плавать в огромной пасти, наполненной медом и экскрементами. Всякая деятельность, измеряемая по шкале вечности, тщетна (если мы позволим мысли пуститься в путешествие, результат которого будет бесконечно гротескным и значительно дополнит наши знания о человеческом бессилии). Но если предположить, что жизнь — лишь жалкий фарс, без цели и изначального рождения, и по причине того, что мы считаем своим долгом выбраться отсюда свежими и чистыми, как мытые хризантемы, мы провозгласили единственную основу согласия: искусство. И это не так важно, как то, что мы, наемники восприятия, провозглашаем веками. Искусство никому не причиняет страданий, а те, кому удается проявить к нему интерес, пожинают ласки и прекрасную возможность заселить страну своими разговорами. Искусство — дело личное, художник создает его для себя; понятная работа — продукт журналиста и результат того, что в данный момент мне захотелось объединить уродство с масляными красками; бумажная трубка, имитирующая металл, на которую автоматически нажимают и выливают ненависть, трусость, подлость. Художник, поэт радуется яду масс, сконцентрированному во главе отдела этой отрасли, он рад оскорбиться, и это доказательство его постоянства. Когда писателя или художника хвалят газеты, это доказательство ясности его работы: жалкой подкладки пальто для общественного пользования; лохмотьев, прикрывающих жестокость, мочи, подогревающей в животном мысли о мерзких инстинктах. Дряблой, пресной плоти, размножающейся через типографских микробов.

 Мы вышвырнули из себя плакс. Любое проникновение такого рода — диарея в сахаре. Поощрять это искусство — значит переваривать его. Что нам нужно, так это работы сильные, прямые, точные и навсегда выходящие за рамки понимания. Логика все усложняет. Логика всегда ошибается. Она дергает за нитки понятий, слов в их формальной внешней оболочке, к иллюзорным концам и центрам. Ее цепи убивают, она — огромная сороконожка, которая душит независимость. Искусство, женившись на логике, будет жить в кровосмешении, заглатывая и поглощая свой собственный хвост, который по-прежнему часть его тела, прелюбодействуя внутри себя, и страсть превратится в кошмар, пропитанный протестантизмом, памятник, кучу тяжелых серых внутренностей. Но гибкость, энтузиазм, даже радость от несправедливости, эта маленькая правда, к которой мы невинно прибегаем и которая делает нас прекрасными: мы тонки, а наши пальцы податливы и скользки, как ветви того извивающегося, почти жидкого растения; это определяет нашу душу, как скажут циники. И это тоже точка зрения; но все цветы, к счастью, не священны, а божественное в нас — это призыв к античеловеческим действиям. Я говорю о бумажном цветке для петлиц джентльменов, завсегдатаев бала-маскарада жизни, кухни благодати, белых кузенов, гибких или толстых. Они торгуют всем, что бы мы ни выбрали. Противоречие и единство полюсов в одном броске может оказаться истинно. Если кто-то, конечно, настаивает на том, чтобы произнести эту банальность, аппендикс похотливой зловонной морали. Мораль рождает атрофию, как и всякая чума, порожденная разумом. Контроль над моралью и логикой привел нас к бесстрастию в присутствии полицейских — причины рабства, гнилых крыс, заражающих внутренности буржуазии, заразившей единственные светлые и чистые коридоры из стекла, открытые художникам.

Пусть каждый человек провозгласит: предстоит совершить великую отрицательную работу разрушения. Нужно мести и мыть. Утверждайте чистоту личности после состояния безумия, полного агрессивного безумия мира, оставленного в руках бандитов, которые раздирают друг друга и уничтожают столетия. Без цели или замысла, без организации: неукротимое безумие, разложение. Те, кто силен в словах и самой силе, выживут, потому что они быстры в обороне, их конечности гибки, а чувства горят на их граненых боках.

Мораль определила милосердие и жалость, два жирных шара, которые выросли, словно слоны, словно планеты, и почему-то называются добром. Нет в них никакой доброты. Доброта ясна, прозрачна и решительна, безжалостна к компромиссам и политике. Мораль — укол шоколада в вены всех людей. Эту задачу ставят не сверхъестественные силы, а трест идейных брокеров и хватких академиков.

Сентиментальность: при виде группы людей, ссорящихся и скучающих, они изобрели календарь и целебную мудрость. С наклеивания ярлыков началась битва философов (меркантилизм, весы, дотошные и мелкие меры), и во второй раз стало понятно, что жалость