100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов - Алекс Данчев
«Дан Москве 1918 года, Март». Подписан Давидом Бурлюком, Василием Каменским и Владимиром Маяковским.
Слово «иудейский» в данном контексте — отсылка к библейским сюжетам и темам, а не к чему бы то ни было более конкретному или мрачному.
Биографические сведения о Маяковском см. в примечании к «Капле дегтя» (М23).
* * *
Старый строй держался на трех китах. Рабство политическое, рабство социальное, рабство духовное.
Февральская революция уничтожила рабство политическое. Черными перьями двуглавого орла устлана дорога в Тобольск.
Бомбу социальной революции бросил под капитал октябрь.
Далеко на горизонте маячат жирные зады убегающих заводчиков.
И только стоит неколебимый третий кит — рабство Духа. По-прежнему извергает он фонтан затхлой воды — именуемый — старое искусство. Театры по-прежнему ставят: «Иудейских» и прочих «царей» (сочинения Романовых), по-прежнему памятники генералов, князей — царских любовниц и царицыных любовников тяжкой, грязной ногой стоят на горлах молодых улиц.
В мелочных лавочках, называемых высокопарно выставками, торгуют чистой мазней барских дочек и дачек в стиле Рококо и прочих Людовиков.
И наконец, на светлых праздниках наших поем не наши гимны, а седовласую одолженную у французов марсельезу.
Довольно.
Мы пролетарии искусства — зовем пролетариев фабрик и земель к третьей бескровной, но жестокой революции, революции духа.
Требуем признать:
1. Отделение искусства от государства. Уничтожение покровительства привилегий и контроля в области искусства.
2. Долой дипломы, звания, официальные посты и чины.
3. Передачу всех материальных средств искусства: театров, капелл, выставочных помещений и зданий академии и художественных школ — в руки самих мастеров искусства для равноправного пользования ими всего народа искусства.
4. Всеобщее художественное образование, ибо мы верим, что основы грядущего свободного искусства могут выйти только из недр демократической России, до сего времени лишь алкавшей хлеба искусства.
5. Немедленная, наряду с продовольственными, реквизиция всех под спудом лежащих эстетических запасов для справедливого и равномерного пользования всей России.
Да здравствует третья Революция, Революция Духа!
М28. Тристан Тцара.
Манифест дадаизма (1918)
Зачитан на вечере дадаистов в Saal zur Meise в Цюрихе 23 июля 1918 г.; впервые опубликован в Dada №3 (декабрь 1918 г.); перепечатан в Sept Manifestes Dada [Семи манифестах дадаизма] (Париж, 1924).
Тристан Тцара (Самуэль Розеншток, 1896–1963) был папой дадаизма — чем-то средним между капо и импресарио, великолепным представлением и тщеславным самовыдвижением. Тцара был маленьким румынским поэтом-постсимволистом. В 1915 г. он приехал в Цюрих изучать философию. В своей автобиографии «Делайте ставки» (Faites vos jeux), написанной в возрасте двадцати семи лет, он драматизирует свой ненадежный характер, недобросовестность, депрессивную болезненность и «жажду меланхолии». Тцара ни в коем случае не был неважным поэтом, но в манифесте он был по-настоящему виртуозен. В печати он был очарователен. А как личность оставлял желать лучшего.
Тцара мечтал о славе. В этом стремлении он равнялся на Маринетти. Один из его сообщников описывает его в этот период как своего рода сверхфутуриста, «который хотел превзойти своей длиной футуризм и замариновать Маринетти в собственном соку». Тцаре не терпелось заменить футуризм дадаизмом («который звучит гораздо лучше»), и он этого добился, без стеснения заимствуя в процессе. Сама идея кабаре опиралась на футуристскую серату, или спектакль, не в последнюю очередь по своей провокационности, а дадаистский стендап или свободная форма опирались на знаменитые parole in libertà (слова-на-свободе). В 1920 г., когда Тцара впервые зачитал свой манифест на дадаистском дневном спектакле в Париже, в качестве звуковых эффектов а-ля Маринетти он использовал электрические колокольчики за сценой под управлением Андре Бретона и Луи Арагона — только в случае Тцары они служили прикрытием его чудовищному акценту (настолько невыносимому, что Бретон убегал в соседнее помещение каждый раз, как тот начинал читать, а Арагон жаловался, что чтеца приходилось учить произносить по-французски даже слово «дада»). В Cabaret Voltaire публиковали и тщательно изучали и самого Маринетти. Самое главное — дадаисты увлеклись манифестами. Манифест дадаизма был их фирменным знаком и коллективной обязанностью. Неудивительно, что итальянцы рассматривали цюрихский дадаизм как Futurisme allemandise (германизированный).
* * *
Волшебство слова «дада», которое привело журналистов к воротам мира непредвиденного, не имеет для нас никакого значения.
Чтобы создать манифест, нужно, чтобы какая-то азбука осуждала 1, 2, 3, гневалась и оттачивала крылья, чтобы крушить эти цифры и распространять маленькие и большие азбуки, подписывать, кричать, ругаться, писать прозу в форме абсолютного и неопровержимого доказательства, что за ними больше ничего нет, и придерживаться идеи, что эта новинка отражает жизнь так же, как последнее явление какой-нибудь шлюхи доказывает существование бога. До этого его существование доказывали аккордеоном, пейзажем, льстивым словом. Навязывать всем свою азбуку — естественно, а следовательно, прискорбно. Все делают это в форме кристаллоблефмадонны, денежной системы, фармацевтического продукта или голой ноги, провозглашающей страстную бесплодную весну. Любовь к новизне — это крест сострадания, она демонстрирует наивное «мне все равно», это преходящий положительный знак без причины.
Но сама эта потребность устарела. Искусство документируется на основе высшей простоты — новизны, — мы люди, и мы говорим правду ради развлечения, мы импульсивны и энергичны и распнем скуку. Мы стоим на перекрестке огней, мы настороже и со вниманием ждем годы в лесу. Я пишу манифест, и мне ничего не нужно, но я произношу определенные слова, и в принципе я против манифестов, как и против принципов (полпинты для измерения моральной ценности каждой фразы — это чересчур удобно; приблизительность придумали импрессионисты). Я пишу этот манифест, чтобы показать, что люди вместе могут совершать противоположные действия, сделав глоток свежего воздуха; я против действия; я за постоянное противоречие и в то же время за утверждение, я ни за, ни против, и я не объясняю, почему ненавижу здравый смысл.
Дада — вот вам слово, с которым идеи выходят на охоту: каждый буржуа — это маленький драматург; он изобретает всевозможные речи вместо того, чтобы посадить персонажей, соответствующих качеству его интеллекта, на стулья, ищет причины или цели (в соответствии с выбранным психоаналитическим методом), чтобы укрепить сюжет, историю, которая говорит сама за себя и сама себя определяет. Каждый зритель — заговорщик, если попытается объяснить слово (чтобы знать)! В безопасном хлопковом укрытии змеиных сложностей он манипулирует своими инстинктами. Отсюда и неудачи в супружеской жизни.
Объясняю: развлечение краснобрюхих на мельницах пустых черепов.
ДАДА НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ.
Если это кажется вам бессмысленным и вы не хотите тратить время на слово, которое ничего не значит… Первая мысль, которая приходит этим людям в голову, носит бактериологический
