Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Жили в коммунальной квартире в шестнадцать метров комнате, без скорой надежды на получение лучшей квартиры, а потому решили купить или построить свой дом. У нас имелись некоторые средства, и мы построили дом, частью на свои средства и частью на государственную ссуду, на новом месте города Ставрополя. Много забот и хлопот пришлось перенести во время постройки дома. В течение шести месяцев пятьдесят пятого года недосыпали, недоедали: не было как следует времени приготовить завтрак, обед и ужин, да и снабжение в тот год было скудное. Измучились до крайности физически, но морально нас радовало, что будем иметь лучшую квартиру — теплую, светлую и сухую.
Наконец-то постройка дома закончилась, ушли плотники, и мы из дровника-погреба перешли жить на веранду, а к зиме перешли в дом. Так я и жена стали домовладельцами-собственниками. Еще один год работали на дом, расплачивались с долгами, отказывая себе во многом, но мы были счастливы осуществлением своей мечты иметь дом.
***Если раньше, в молодости в революционные годы, всякая собственность мною порицалась, то потом, убедившись, что каждый человек стремится к наибольшему удовлетворению в своих потребностях, то в этой собственности лично для самих себя ничего зазорного нет, а наоборот: каждый должен стремиться к личной собственности без эксплуатации других, это хорошо.
Но многие годы я живу с сыном врозь, и это неотступно меня тревожит. Каков будет его путь жизни? Будет ли он радостен или скорбен — все находится в неизвестности, ибо сознание человека находится в вечной борьбе с бытием и так будет до тех пор, пока сознание господствует над бытием и только тогда определится ясный путь жизни, каждого человека и общества, когда исчезнет рабство частной и рабство государственной собственности. Все это когда-то совершится, в каком-то столетии, а покамест моя жизнь и жизнь сына благодаря земному несовершенству в социальной жизни общества проходит врозь, по отдельности, но сила единения с ним влечет к нему. Где бы я ни находился, от него вдали ли, вблизи ли, при любых обстоятельствах жизни он всегда со мной. Многие были со мною в прошлом и настоящем близкие мне, они разделяли со мною радости и скорби мои, но никто из них не были единственными, как это есть сын мой! В нем я познал силу и красоту в борьбе сознания с бытом царя Иосифа, бытием, которое разделило нас, а потому сын выстрадан многолетними мечтами и грезами о нем в сиянии дня и в тиши ночной, наяву и во сне.
Жизнь каждого человека слагается из «я» и «не я», во власти самого себя и во власти государственной эксплуатации человека и общества. И вот то, что во власти самого себя, и должно создать жизнь личную так, чтоб она являлась утешением «я» в условиях униженного и оскорбленного человека и общества. В каждом великом или малом есть высшее «я», и каждый должен считать свое «я» единственным и независимым, своею собственностью. Если другое «я» делает что-то для твоего «я» — это не должно умалять твоего «я», дела твоего, твоей независимости. А поэтому следует каждому делать для другого «я» так, как хотел бы делать для своего «я», и не желать, чтоб другое «я» делало твоему «я» не так, как для самого себя, без духовного и материального рабства-зависимости.
Когда это станет желанием и исполнением всех, то разрушатся границы государств и все великие и малые народы объединятся в великую семью всех народов, и каждый станет равен в хлебах тела и духа. Тогда исчезнет в мире борьба народов между собою, ибо каждый будет равен в хлебах — основе основ жизни каждого человека и общества народов. А до того времени бытие государственных властей принуждает и порабощает сознание к тому, что есть.
Итак, началась моя жизнь близ Смурова, чаще стал видеться с сыном и родными, правда, встречи с сыном короткие, но всегда желательные, душевные, и я скорбел о том, что царь Иосиф лишил меня [возможности] иметь других детей, а сына — братьев и сестер. С пятьдесят третьего года наши встречи участились. Я часто видел его грустное лицо, когда он был со мною, может быть потому, что с нами не было его матери, а если был с матерью, то не было отца. Ни в моей, ни в его душе не было единства, полноты общности, и даже в коммунистическом вольном обществе без властей земных и небесных не померкнет любовь к своим детям многие столетия.
Кажется, в пятьдесят четвертом году получаю телеграмму: «Срочно выезжай, сын». Я был в недоумении: что случилось? А случилось то, что его мать с дядей Гришей уехали из дома в отпуск, дома сын остался один, и когда я приехал и вошел в квартиру, он встретил меня словами: «Все уехали, я в доме остался один, потому и вызвал тебя, ночевать будешь здесь со мной!» Два дня мы были хозяевами положения: ходили в театр, ездили к сестре на дачу, и, главное, никто нам не мешал быть самими собой, а когда наши встречи происходили при них — я торопил сына под тем или другим предлогом поскорее уйти из дома, где вместе с сыном находятся чуждые для меня люди и вредные. Несколько раз приезжал и сын ко мне каждый год, а затем наши встречи стали реже: сын уехал учиться в геологический факультет Московского университета, радуясь и скорбя друг о друге и в разлуке, и при коротких встречах.
До пятьдесят девятого года во время учения в десятилетке, а потом студентом в университете отец и мать являлись для него лучшими друзьями, а с окончанием геологического факультета — женился на последнем курсе, хотя я не советовал ему жениться год-другой после окончания университета: надо было бы осмотреться и еще немного поумнеть, и, как оказалось впоследствии, женился очень и очень неудачно, легкомысленно. И снова отцу и матери пришлось болеть душой за его судьбу семейной жизни.
Но самое главное и страшное осталось позади: в его юношеские годы фантазий и мечтаний, без знания и опыта жизни он мог стать «каином-бунтовщиком» непокорным, чего я очень боялся с того момента, когда его мать взяла к себе в дом «дядю Гришу» при живом отце. Сын хорошо знал, что отец жив и
