Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Шел второй год моей жизни и работы в Закаталовской районной больнице в одиночестве без родных и близких, в оторванности от сына и Смурова, а редкие поездки к сыну и родным меня не удовлетворяли, к тому же местная аристократия власти относилась ко мне предвзято, как к бывшему «каину», и ко всем мне подобным. Так, в Старо-Эштебенькинской участковой больнице работала врач Смирнова. Ее отца по сталинскому набору репрессировали, когда она была еще в детском возрасте, и как-то на одном районном совещании медработников она выступила с критикой власть имущих, то секретарь райкома марксидов заявил ей: «Не забывайте, где находится ваш отец!» Так, критиковать можно и должно нижестоящих себя, а если будешь критиковать вышестоящих, то этот «плевок» упадет на твою же голову.
Чувствовал и я ущемление в профессиональной работе, где каждый марксид считает себя чиновником-князьком, тем более в условиях деревни «соломотрясов». Желание уехать из Закаталовского района достигло предела решимости, но желать легко, а осуществить это желание не каждому дано. На мои заявления об увольнении облздрав отвечал: «Будете уволены, когда пришлем заместителя, другого врача!» А это может случиться завтра или через год и десять лет. Это в мои расчеты не могло входить.
Поехал на личные переговоры с облздравом — результат тот же. Но там работал в аппарате облздрава врач Геминов, хорошо знакомый по работе брату Василию, и вместе с братом явились к Геминову, и Геминов помог перевестись на работу в Ставропольскую больницу[233]. Так добрый человек помог исполнению моего желания.
Я находился в фактическом разводе с Александрой Петровной, но юридически она оставалась моей женой и уже несколько лет жила с другим. Как-то захожу к ней на квартиру, чтоб повидаться с сыном. В это время ее сожитель был дома. Поздоровался. Александра Петровна, обращаясь ко мне, говорит: «Познакомьтесь, это мой муж!» Так легко и просто, как одна из героинь Куприна в повести «Яма» говорила своим подружкам по ремеслу: «Это пришел мой муж». Правда, А. П. не относится к числу героинь «Ямы», но такая ее черствость была для меня напоминанием «Ямы». Если раньше в отношениях друг к другу имелась культурность, то теперь ничего аморального, нечеловечного в этом не находят, и всякое близкое общение с другим на час или на годы уже принято называть: «Это мой муж, это моя жена, это мой друг» — «как низко ныне все пало — пал цезарь до скота — марксид стал богом!»[234] — римские нравы вошли в современный быт. Когда я стал оформлять юридический развод, бывшая говорила: «К чему все это делать, формальность, когда и так можно жить, без развода, а может быть, придется и с ним разводиться». Действительно мудрое, соломоновское решение! И ничего! Хоть [бы] что-нибудь хорошее из нашего прошлого пробудилось в ее лице, а ведь в прошлом объединяла нас любовь, а теперь и сын, но звука арфы в ее сердце не нашлось! Ничего связующего от прошлой нашей жизни в ее тощем сердце не осталось, а только расчет холодного ума торгаша и чеховской «попрыгуньи»[235], а между нами сын «нейтральный». Так и не пришлось ему испытать всей полноты счастливых лет в детстве и юности с отцом и матерью, и только у брата и сестры он находил искренний привет и сочувствие.
Шел пятьдесят третий год. Печально текла жизнь моя: прошлое потеряно, современное безотрадно, похоронена мечта о жизни с А. П. и с Таней, подведена черта прошлому «добру и злу». Надо было начинать личную жизнь заново, создавать уют духовной и материальной жизни. Вскоре развод состоялся в областном суде[236], и навсегда была подведена и юридическая черта нашей любви!
В Ставропольском педучилище работала преподавателем односельчанка по Старотопному Обыденнова Анна Матвеевна. В детстве я дружил с ее братом Федей, когда она еще «пешком ходила под стол», а потому тогда я не знал ее, трехлетнюю девочку, да и просто не замечал ее. Когда я приехал на работу в Ставрополь и [стал] жить в доме брата, то из разговоров с ним узнал, что Анна Матвеевна работает здесь в педучилище и давно уже вдовствует с сыном после гибели ее мужа на фронте второй мировой бойни-войны. В сентябре пятьдесят третьего года я пошел в педучилище узнать и посмотреть, что это за сестра моего товарища Феди по школе в Старотопном.
Там мне сказали, что она находится в больнице на операции аппендицита. На следующий день вечером я пришел в больницу, дежурная медсестра указала мне палату и койку, где она лежала, и сообщила, что ей только что сделали операцию. Подхожу к ее койке и спрашиваю: «Это вы будете Анна Матвеевна Обыденнова?» — «Да, я!» — «А вы меня знаете?» — «Нет, не знаю!». Я назвал себя и ее брата Федю. «Да, теперь по рассказам в Старотопном от Мусатовых и вашей племянницы Паны узнаю, что вы и есть тот дядя Сережа, о котором они мне говорили, а потом и [о] том, что вы вернулись из концлагеря». Говорила со мной и улыбалась. Не очаровала, но понравилась, вскоре из больницы выписалась, и начались мои посещения в ее доме-квартире и прогулки в бор: я присматривался и приглядывался к ней, она ко мне, и между нами началась дружба, сближение и увлечение.
В доме брата, где я жил, стали замечать нашу дружбу, и однажды мне брат сказал, примерно через полгода: «Если она тебе нравится, то заканчивай хождения к ней и женись». Утром в июле пятьдесят четвертого года, поблагодарив брата и его жену за хлопоты и заботы обо мне за год жизни в их доме, с чемоданом в руке пошел к Анне Матвеевне. Вхожу, она сидит на сундуке и что-то шьет и, увидев меня с чемоданом в руке, спрашивает: «Это куда вы собрались?» — «К тебе!» — «Как ко мне?!» Растерялась, смешалась, руки опустились. «Да, совсем к тебе». Она не протестовала: нравлюсь. А вечером на машине перевез свой скудный багаж к ней в квартиру. В этом же году летом прекрасно провели отпуск у себя на родине в Старотопном на берегах Зигзаги, где купались, загорали на ее пляжах, ходили по займищу, с увлечением рыболовили, наслаждались друг другом и природой, а сын ее с увлечением с товарищами рыболовил
