Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Был небольшой гололед. Не успели отъехать от Кошек и двух километров, как увидел падающих с сидений вправо пассажиров, а потом вдруг все потемнело — я оказался внизу под задним сиденьем и еще каким-то грузом, и так сдавило правое плечо, что не мог пошевельнуться. Потом увидел, что автобус вверх колесами, выбитые окна. Пытаюсь выбраться, но не хватает сил, давление на меня уменьшается, вижу, что шофер лежит у себя в кабине вверх ногами, а мотор работает, и мысль: автобус может загореться, сгорю и я в полном сознании.
Постепенно давление на меня стало уменьшаться, и я выполз в боковое отверстие разбитого окна автобуса. Справа в груди почувствовал боль и хруст, расстегнул пальто, рубашку, пальцами прощупал ребра и определил, что у меня имеется закрытый перелом второго ребра справа, что несколько успокоило: закрытый, а не открытый перелом. На снегу близ автобуса в бессознательном состоянии лежало трое пассажиров с сотрясением мозга, другие получили легкие ушибы, а четверо пассажиров остались невредимые.
Тяжелораненых проходящими машинами доставили в Кошкинскую больницу, но мне не хотелось оставаться в больнице, и с попутной машиной выехал в Старотопное. Стало уже темнеть, и на похороны брата я опоздал: его похоронили в два часа дня, а теперь шесть вечера. Подъезжая к дому брата, встретил его сына Ваню, приехавшего из Смурова на похороны. За две недели до смерти брата я проездом виделся с ним, пробыл с ним два-три часа, и это свидание как-то сглаживало мое опоздание на похороны. В доме брата я увидел приехавших родных из Смурова: сестру, двоюродного брата Ивана Даниловича и других приезжих и местных родных и знакомых.
В этом же году в мае месяце я приезжал в Старотопное во время отпуска к брату и Наташе, и брат не жаловался мне на свои недуги, но что так характерным мне показалось, то что брат перестал интересоваться хлопотами и заботами по дому и огороду последние два года жизни, да и резкая худоба — изношенность организма. Большую часть дня он стремился лежать на кровати, немного посидит, встанет, и снова на кровать — полежать. Никакие хозяйственные дела его не интересовали. Я смотрел на него и думал: если у старого человека, трудолюбивого, как брат Павел, пропадает желание ко всякому делу, ничто его не интересует — это значит, что его зовет к себе земля!
А через две недели [после нашего последнего свидания] он умер.
Коротко было умирание: под вечер жена ушла зачем-то к соседке, брат почувствовал боли в груди, сходил за женой к соседке, постучал в окно, чтоб жена шла домой. Боли дома усилились, внучка Мила позвала фельдшерицу из медпункта, та быстро пришла, сделала несколько сердечных уколов, но не знала, что надо было сделать уколы, успокаивающие боли в груди-сердце, снять спазм сосудов сердца, а через два-три часа брат умер.
В первый день после автобусной аварии мое состояние было удовлетворительное, но на второй день начало ухудшаться. Утром собрались ближайшие родственники, чтоб помочь кой в чем по хозяйству, приготовить на зиму дров — жена Акулина Кирильевна стара, а их внучка Мила мала, надо было им помочь. Днем еще раз собрались малым числом за поминальный стол, поминая добрым словом дела и жизнь брата — труженика земли русской. К вечеру мое состояние ухудшилось: появились резкие колющие боли в груди, [в] голове жар; трудно стало ложиться и вставать с кровати, невозможно кашлять от резкой боли в груди.
Это означало, что у меня началась травматическая плевропневмония, и к тому же был перелом правого ребра, но я продолжал крепиться, чтоб на следующий день уехать на лечение в Кошкинскую больницу. Горько было сознавать, что опоздал на похороны и то, что сам едва не погиб в автобусной аварии, а от перелома ребра и воспаления легких надеялся с уверенностью излечиться. Иван Данилович, двоюродный брат, проводил меня на автобусе до Кошкинской больницы, где я и остался на лечение.
Да, старшего брата похоронили. Последний раз сидел за его столом в его доме, но уже без него, где многие годы, с детских лет и до последнего дня находил привет и родственное отношение, а теперь последнее прощание с последним гнездом родины. За столом были сестра, племянник Ваня, племянница Маруся, сноха Наташа, братья[232] Алексей и Петр Дворяниновы, Ваня Мусатов, Алексей Дворников, Михаил Родионов и другие односельчане. Брат был честным тружеником и за всю свою семидесятитрехлетнюю жизнь не обидел ни одного человека — его провожало на кладбище все село, а на таких людях мир держится.
Жена его Акулина Кирильевна, убитая горем, спрашивала меня, как теперь ей жить. Сын Ваня звал ее к себе жить, дочь Ася писала из Андижана, чтоб приезжала жить к ней, дочь Маруся звала жить к себе в Новый Буян. Я посоветовал до весны пожить пока в доме с Милой, пока не закончится у нее учебный год, а потом дом и все остальное отдать тому, к кому пойдешь жить, а она говорила о продаже дома и разделе денег между Ваней, Марусей и Милой, но я советовал все отдать тому, под чьей крышей намерена жить и помирать. Но ей как матери никого не хотелось обездолить, что она и сделала потом: дом продала и деньги разделила поровну. Сначала жила у дочери Аси в Андижане, потом у дочери Маруси, потом у сына Вани, где и умерла.
Видимо, старым везде плохо самим от себя, и тем, у кого живут и доживают свой век, последние годы своей жизни. Когда Ваня сообщил о ее смерти и похоронах, я не мог поехать в Смуров и отдать последний долг последнему свидетелю моих детских лет. Теперь осталась одна сестра Маруся. В ее памяти хранится тот случай, когда она и Акулина Кирильевна еще жили не в разделе, одной семьей, они что-то делали в доме, а мне трех-четырехлетнему захотелось поесть, не дожидаясь общего обеда. Я попросил кусок хлеба — они отказали, не дали. Тогда я им предъявил ультиматум: «Пойду на улицу и буду есть траву, пусть все смотрят, что я ем траву!», а они смеялись над моей выдумкой — конечно, траву я не ел.
Из Кошкинской больницы через две недели выписался здоровым и уехал к себе на работу
